Лезвие сна

Иззи уже целый месяц каждое утро поднималась в студию. Но если ей самой был виден явный прогресс в работе даже за столь короткое время, от своего учителя она не слышала ни единого слова одобрения. По его мнению, она не могла сделать ни одного правильного мазка. Ее работы становились не лучше, а хуже. Она недостойна даже мыть кисти и подметать мастерскую настоящего художника, несмотря на то что именно этим она занималась каждый день, кроме того, готовила обед для них обоих, делала покупки и выполняла еще множество разных мелких поручений.

— О чем только ты думаешь? — продолжал Рашкин. — Ведь вся проблема именно в этом? Ты не умеешь думать.

И до сих пор он не спросил, как ее зовут.

— Любое насекомое способно лучше выполнять инструкции, чем ты.

— Я... я пыталась следовать вашим указаниям, — заикаясь под его пристальным взглядом ответила Иззи.

— Ты действительно пыталась? Ну тогда тебе лучше оставить свои попытки и подумать о какой-нибудь другой карьере. О чем угодно, только не об искусстве. Можешь выбрать любую деятельность, лишь бы она не затрагивала ту часть твоего мозга, которая отвечает за выполнение простейших инструкций.

Рашкин сорвал полотно с ее мольберта и швырнул его через всю комнату. Иззи с тревогой смотрела, как холст задел стоящие у стены картины художника и они, одна за другой, стали падать на пол. Не обращая внимания на беспорядок и возможные повреждения собственных произведений, Рашкин выхватил из-под ног девушки загрунтованное только сегодня утром новое полотно и повесил его на мольберт. Потом вырвал у Иззи кисть.

— Посмотри сюда, — скомандовал он, показывая на установленное перед мольбертом зеркало. Он подтолкнул ученицу вперед, чтобы ее отражение оказалось прямо перед глазами. — Что ты там видишь?

— Себя.

— Нет. Ты видишь фигуру, облик, и ничего больше. Чем скорее ты перестанешь соединять увиденное со своими собственными представлениями, тем легче тебе будет сосредоточиться на размерах и оттенках того, что ты действительно видишь, и тем скорее ты добьешься успеха.

Рашкин замолчал. Несколько минут он рассматривал ее отражение, а потом быстрыми, четкими движениями стал обозначать на холсте контур. Не больше дюжины мазков, и на полотне перед глазами Иззи предстал вполне узнаваемый образ. Но фигура на картине казалась окутанной облаком тумана.

— Ну а теперь что ты здесь видишь? — спросил Рашкин.

— Себя?

Кисть в его руке снова пришла в движение, на лице и волосах обозначитесь тени, линия скул стала более отчетливой, глаза потемнели.

— А теперь?

Сходство пропало. Двумя-тремя мазками художник совершенно изменил образ и превратил ее в незнакомку. Но, как ни странно, последнее изображение казалось больше похожим на нее, чем то, что было несколько минут назад.

— Это то, что ты хочешь увидеть, — сказал Рашкин. — А то, что находится перед тобой, можно использовать в качестве шаблона, основной идеи, но окончательный образ должен создаваться здесь. — Он постучал себя по голове. — И здесь. — Его рука опустилась к груди. — Или где угодно, это не имеет значения. Ты должна добиться того, чтобы образ на полотне был совершенно неведомым для зрителя, но при этом мучительно напоминал ему о чем-то знакомом. А если хочешь в точности повторять то, что видишь, лучше стать фотографом. На картине должны оставаться твои чувства.

— Но ваши картины очень реалистичны. Почему я должна...

Она не увидела взмаха руки. Но удар его открытой ладони заставил девушку покачнуться. Щеку словно обожгло, а в голове зазвенело. Иззи медленно подняла руку к пылающей щеке и уставилась на художника сквозь пелену подступивших слез.

— Разве я не предупреждал тебя о вопросах в студии? — закричал Рашкин.

Иззи сделала шаг назад. От неожиданности она онемела и очень испугалась.

Ярость Рашкина продолжалась недолго. Вскоре гнев, исказивший до неузнаваемости черты его лица, улетучился. На смену ему пришло раскаяние, и казалось, что он был не меньше Иззи поражен случившимся.

— Мне очень жаль, — произнес он. — Я... я не имел никакого права.

Иззи не знала, что ответить. Она была еще сильно взволнована, но теперь страх уступил место злости. Последним, кто посмел поднять на нее руку, был ее приятель из последнего класса в школе. После того как она наконец сумела от него отвязаться, Иззи поклялась самой себе, что больше никому этого не позволит.

Рашкин бросил кисть в банку с растворителем и тяжело опустился на кушетку. Он склонил голову и уперся взглядом в пол. В таком положении художник, как никогда раньше, напоминал одну из каменных горгулий — трагическое и потерянное создание, смотрящее вниз, на мир, к которому оно никогда не могло принадлежать.

— Я пойму, если ты решишь уйти и больше не возвращаться, — сказал Рашкин.