Льгота

— Я уже пятьдесят пять лет «Сереж»… Мог бы и со мной завещание согласовать. Я, например, был бы не против, чтобы в него вписали и мою дочь. Или Игорь роднее, чем она? Да и прав на наследство я, как младший, имею больше тебя с Андреем.

— Но тут ведь не наследство, — задыхаясь от волнения (такого оборота дела он никак не ожидал), уточнил Илья Трофимович. — Тут завещание. Ведь не задумай я переезд, ты бы никаких претензий не имел. Верно? Да и живу я тут дольше всех, и за матерью ухаживал… Дом в конце концов мной полностью перестроен… Мы с Верой, и Андрей тоже, и в мыслях не предполагали, что ты, у которого трехкомнатная квартира, позаришься на хату.

— Я не зарюсь, — дыша вином, грубо сказал Сергей. — А дочери бы моей тысчонка-другая-третья пригодилась…

— Откуда деньги?

— Хату ведь продашь? — заглянул Сергей в лицо брату и стукнул по столу.

— И не думаю. Летом мы тут жить будем. И дочь твою приглашаем. Да и сам с женой приезжай… Сообща станем отдыхать, места всем хватит.

— Дождешься меня, — неопределенно сказал Сергей и приподнялся с табуретки, грузный, угрюмый, спитой.

Еще через день, холодно попрощавшись, Сергей уехал. Илья Трофимович просил известить о приезде, но вот прошло уже более месяца, уже отметили сорочины, а вестей от Сергея не было. Ясно одно: обиделся.

«А чего обижаться? — рассуждал Илья Трофимович в своем письме к Андрею. — Завещание ведь мать написала по собственному желанию. И свидетель тому есть — Вера. Так Сергей только ехидно хмыкнул, когда я ему об этом сказал: „Нашел свидетельницу! Это и дураку известно: муж и жена — одна сатана“. Вера после этих слов заплакала, а я, обычно сдержанный, тут взял и вспылил: „Знаешь что, Сергей? К нашему разговору подходит и другая поговорка: на чужой каравай рот не разевай…“ Прав я вроде, Андрей, а только после этого объяснения с Сергеем легла мне на душу еще одна тяжесть. Выходит, теперь в лице родного брата врага нажил… А тут Дарья еще ходит надутая. Жаловалась Вере, что оставляем ее одну. В общем, напереживался я с этим переездом уже столько, сколько за всю жизнь не переживал… Корову продаем. Хотела было ее купить одна молодая учительница — за восемьсот рублей, — но потом отказалась: две дойки, дескать, у коровы недоразвитые. Я ей, как специалист, объяснял, что это не влияет на удой, но напрасно. Других покупателей нет, придется сдавать корову в „Заготскот“, где, я прикинул, мы потеряем рублей триста. Вот такие, брат, дела…»

14

Лето подходило к концу. В середине августа начала жухнуть картофельная ботва — близилась горячая пора уборки картофеля. Для Чевычеловых последние месяцы были нервными, сумбурными. Жизнь сошла с накатанной колеи, и теперь на ее пути частенько появлялись неожиданные ухабы. Казалось бы, наступило облегчение — ни тебе забот о кормах, не надо было дважды в месяц пасти личное сельское стадо (за корову Чевычеловы получили почти шестьсот рублей), запасаться топливом. Улеглись и толки в Варваровке по поводу переезда Чевычеловых. Вера Игнатьевна даже тайком подумывала предложить Илье Трофимовичу не торопиться с переселением, жить в селе как можно дольше.

Но новый звонок Полины Максимовны Еськовой опять растревожил было зажившую рану. Звонила она из дома. С работы, сказала Илье Трофимовичу, звонить не решилась, опасалась, что случайно ее могли подслушать. А дело вот в чем. Была она в райисполкоме, и там ей заместитель председателя намекнул, что из высоких инстанций поступила для проверки жалоба. О том, кто писал, и о конкретном содержании жалобы заместитель умолчал, но дал понять, что обвиняется в незаконных действиях сельсовет.

— Наверное, Шура Быкова свое слово сдержала, — предположила Еськова. — Так что будьте готовы к встрече с проверяющими.

— У меня, Максимовна, все в порядке. Коровы с теленком уже нет, картошку, бураки — короче, все лишнее — сдам в райпо. А в декабре вступит в силу завещание…

— Так-то оно так, но я позвонила на всякий случай. Чтоб неожиданностей не было.

— Я за тебя, Максимовна, беспокоюсь, за себя — ни капельки.

— С меня взятки гладки: я закон не переступала. А Быкову не выпишу, пока не продаст хату.

На этом разговор окончился. Не бог весть какую новость сообщила Полина Максимовна, но Вера Игнатьевна снова запечалилась, присмирела, будто провинившаяся, на улице боялась появляться. И уж совсем оставила мысль пожить в селе подольше.