Лгунья

Она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте, ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминала маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом «я», содержалось в строжайших рамках.

— Ты, конечно, понимаешь, — сказала она, — что твой дядя Ксавьер испытывал… — она пожала плечами, подбирая подходящее слово, — …как бы это выразиться?.. сентиментальную привязанность к твоей матери.

— Да, — сказала я. — Это я поняла.

— Но не более того, — твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. — Ничего другого. Une amitie sentimentale. Только и всего.

— Да, — сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала «спокойной ночи».

— Во всяком случае, с его стороны, — продолжала она. — С её же… она снова пожала плечами. — Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.

— А что за человек она была? — спросила я.

Tante Матильда странно улыбнулась, одними губами.

— Дорогая моя, — сказала она, — ты прожила с ней больше двадцати лет. Ты сама должна знать, какой она была. — Она покачала головой. — Бедный Ксавьер. Он так тебя любит.

— Я тоже его люблю, — сказала я. У меня было такое ощущение, словно я иду по тонкому льду: одно непродуманное или поспешное движение, и я камнем уйду под воду.

— Верится с трудом, — холодно заметила она. — Если ты так его любишь, то почему же ни разу не заехала к нам в гости?

На это у меня ответа не было. Почему я их не навещала? Я не знала.

— Это ещё можно было понять, пока была жива твоя мама — она, ясное дело, не хотела, чтобы ты к нам ездила. Но после её смерти… — В этой недоговоренности слышался красноречивый презрительный упрек.

Я подумала, не приплести ли сюда загруженность работой, но решила: не стоит. Слишком слабое оправдание. С другой стороны, какие тут могли быть другие объяснения? Мне было не понятно, почему Крис никогда не навещала семью своего отца. Еще более непостижимо было то, что, проведя в детстве столько летних каникул в Ружеарке, она не хотела сюда возвращаться после смерти отца. Я не знала, что и сказать, кроме как извиниться, что и сделала.

— Простите, — сказала я.

Tante Матильда поймала мой взгляд и не отпускала его так долго, что я занервничала. Как будто меня поймали на крючок. Я была вынуждена отвернуться.

— Потребовался несчастный случай, чтобы ты приняла наше гостеприимство?

Я пробормотала очередное извинение.

— Так куда же ты ехала? — спросила она. Я видела, что сама мысль о том, что я ехала во Францию и не дала им знать, была для неё оскорбительна. Я была с ней согласна. Может, подумала я, соврать, как соврала мне Крис, и сказать, что как раз ехала к ним, но теперь это выглядело бы слишком неправдоподобно.

— По делам, — сказала я, пряча глаза.

Она кивнула.

— Что ж, по крайней мере, мы обе знаем, как себя вести.

— Да, — сказала я, глядя, как она уходит в тень плохо освещенной лестницы. Совершенно бессмысленный ответ: я понятия не имела, как себя вести.

Но ничто, даже этот неприятный разговор на лестнице, не могло помешать мне наслаждаться безупречным счастьем этого дня. Я вошла в свою комнату свою комнату — и долго смотрела в окно, слушая ритмичный стрекот кузнечиков, вдыхая мягкую тьму и густые, тяжелые запахи, исходящие из томящихся по влаге гортаней цветов. Я хотела, чтобы день не кончался. Никогда. Хотела, чтобы он длился и длился. Но он, разумеется, кончился, потому что дни всегда подходят к концу. Даже самые счастливые. Все кончается.

Я слишком часто использую слово «я», и это странно, потому что значение этого слова — абсолютная загадка для меня. Нет, вообще-то неправда. Я знаю, что оно значит: это застенографированное описание этого тела, покрытого шрамами, и того, что сидит внутри него, как в ловушке. Но здесь-то и начинаются трудности. Вот это вот самое, что сидит внутри него, как в ловушке, — что это?

Раньше я воспринимала это «я» как пожизненное заключение. Изнывала под тяжестью его бремени. Зверь, попавший в западню, всегда кажется слишком хрупким, чтобы такое выдержать. Поэтому я убегала. Бежала по длинным тоннелям, проложенным в собственной голове, бежала, пока не оказывалась так далеко, где меня никто не сможет поймать. Я испробовала все методы, которые только знала: лгала, готовила, пылесосила, выдумывала разные небылицы, чтобы себя успокоить. Выдумывала небылицы, чтобы придать смысл моему существованию. Но ничего не помогало. Я все равно была «я». Я всегда была «я», — той, кого мучают ночные кошмары, той, чей запорошенный песком глаз однажды открылся на миг в компьютерном магазине, и с тех пор так и не смог закрыться. «Я» — это жаркие, пропахшие жареной картошкой улицы Стока и ветряные окраины Парижа, убогая комната в отеле, непристойные надписи на стенах и опасность в глазах мужчины с золотым медальоном, предлагавшим мне деньги. Все это — «я».