Лгунья

Я даже не надеялась на такую удачу. Щеки у меня болели от сдерживаемого смеха. Всю дорогу до ворот, сидя рядом с ним в нанятой незадолго машине, я боролась со смехом.

Он был в джинсах и выгоревшей синей рубашке. Я помню каждую деталь. Рукава были закатаны. Я не могла отвести от него глаз: от его кистей, спокойно лежавших на руле, от его коротких, сильных рук, от его профиля. Он смущался. Я улыбалась, как идиотка, во всю широту щек, меня распирало от неудержимого счастья.

— Куда мы едем? — спросила я.

Отъехав на пару миль от городка, он свернул на лесную дорогу, и мы ехали, пока нас не скрыла густая тень дубов.

— Хочешь пройтись? — спросил он.

Мне было все равно, что делать, лишь бы с ним вместе. Мы уходили все дальше и дальше в чащу, и как-то довольно неестественно, смущаясь, перекидывались фразами, как будто до сих пор не знали, о чем говорить, да, в общем, так и было. А потом уже легче, естественнее, легли, обнявшись, в прохладную траву под деревьями. По большей части мы просто смотрели друг на друга, словно где-то на наших лицах или телах содержалось письменное объяснение того, что с нами происходит. Иногда ложились рядом на спины и глядели вверх, сквозь калейдоскоп многослойной листвы, и глупо улыбались. Иногда ложились лицом друг к другу и крепко обнимались, и тогда мир вокруг нас растворялся, дробился на мелкие осколки, словно и свет, и небо, и земля уходили за край сновидения, и единственной реальностью, единственной истиной был поток тепла между его ртом и моим.

Часы шли и шли. Жажда привела нас обратно к машине, и мы съездили в магазин, купили минералки и сока.

— Завтра, — сказал Гастон, — возьмем с собой питье и лед.

Его практичность привела меня в восторг. Не думала, что он может быть таким прагматиком. Я вообще не думала о нем объективно. Мне в голову не приходило, что он может быть наделен какими-то определенными чертами характера. Ведь он — плод моего воображения.

— Ну как, развеселилась? — спросил дядя Ксавьер, когда мы вернулись. Я вся сияла от солнца и счастья, и от всего остального. То, что я прекрасно провела время, вопиюще бросалось в глаза. Дядя Ксавьер победоносно произнес: — Видишь, что значит сменить обстановку. Я же тебе говорил.

— Мы подумываем завтра прогуляться до Горгеса, — небрежно бросила я.

Он кивнул.

— Хорошо. Очень хорошо. Просто отлично.

За обедом я сидела напротив Гастона, лишенная возможности прикоснуться к нему или поймать его взгляд, или сделать что-нибудь такое, что развеет чары. Один раз он под столом незаметно дотронулся до меня ногой, и изнутри меня затопил поток тепла, но внешне я была очень холодна. Внешне я продолжала обсуждать с Tante Матильдой, чем по вкусу отличается блюдо, которое в Англии называют французской фасолью, от того, что во Франции называют фасолью зеленой. До чего было приятно играть в эту бесстрастную, вежливую и опасную игру, тогда как под незыблемой с виду поверхностью каждый нерв до боли жаждал воссоединения. Обед кончился, потом мы пили кофе, мыли посуду, посидели немного в саду с дядей Ксавьером и Селестой, дразня друг друга, чтобы убить время.

— Ну ладно, — наконец, сказала я, зевая. — В постель.

— Так что, хороший у тебя выдался денек? — спросил дядя Ксавьер, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его на ночь.

— Прекрасный.

— Ты стала немного счастливее?

Потом я спрашивала себя, не был ли это «самый счастливый день в моей жизни», но «счастливый» — это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.

— В постель, — сказала я, сладко потягиваясь.

Позже, когда по трубам перестала бежать вода, и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.

Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.