Лгунья

- Последний день, - сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. - Нет, не последний, - сам себе возразил он. - Будут и другие. Сотни других.

И все равно мы невольно думали об этом как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что ещё сказать друг другу. Он принялся повторять все заново - планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к нанятой машине со своими двумя чемоданами.

Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавьер крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали на прощание машине, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.

День раскалился. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти - а я не оставляла попыток - перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавьер. Потом я приняла ванну - от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.

Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг, трогая стены, запоминая каждый камень и цвет, заучивая, цветы, пустившие корни в расщелинах, норки, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки - затворы фотоаппарата.

- Что ты делаешь? - спросил дядя Ксавьер. Я подпрыгнула. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.

- Прощаюсь.

В сумраке он был настолько похож на Гастона, что некоторые мускулы моего тела дали о себе знать. А может, Гастон был так похож на дядю Ксавьера, и все было как раз наоборот? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?

Он фыркнул.

- В каком смысле "прощаешься"?

- Я уезжаю в воскресенье.

- Ну да, так ты же вернешься, - он не спрашивал, а утверждал. Вернешься же. И очень скоро.

Я молчала.

- И зачем тебе вообще ехать? - спросил он. - Не понимаю.

- Работа, - солгала я. - Жить-то мне надо.

- Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.

- Нет, не могу.

Он пожал плечами.

- Если дело в деньгах... так это не вопрос, это ерунда - деньги.

- Не в деньгах.

Он долго молчал, потом сказал:

- Мне надо подоить коз.

Мы вместе шли по лугам.

- Мне здесь так нравится, - вырвалось у меня, когда я потеряла бдительность.

Я сидела на краю пустой кормушки и смотрела, как он работает.

- Вчера я принял решение, - сказал он.

- Какое?

Он покачал головой и оттолкнул подоенную козу.

- Да так, - сказал он, - неважно какое. Завтра угощаю тебя обедом.

- Это и есть решение, которое вы приняли?

Я смотрела, как он доит другую козу, как его руки, успокаивая, похлопывают её по костлявому крестцу. И тут мне в голову пришла шальная мысль. Она настолько меня поразила - нет, неверное слово - настолько расстроила, что, пробормотав извинение, я побежала в дом.

За обедом дядя Ксавьер снова был самим собой. Он болтал, смеялся, то и дело подливал мне вина, пока я не потеряла счет выпитому, рассказывал непристойные и, скорее всего, вымышленные историйки о праздничном комитете, членом которого он был. У меня кружилась голова от вина, грусти и оттого, что я так много смеялась. От смеха у меня по щекам текли слезы, и вот-вот грозили перейти в нечто более отчаянное и неконтролируемое.

- Простите, - сказала я. - Я слишком много выпила.

Дядя Ксавьер взял мою руку, но тут же отпустил.

- Ты устала, - сказал он. - Тебе надо поспать.