Лгунья

И, представьте себе, отец согласился. Нелли хорошо помнила смиренное возвращение существа, от которого, как ей почудилось, осталась одна пустая оболочка; и верно, — ведь из него вычистили тридцать одну манию. Теперь отец уже не рассказывал анекдот об охрипшем господине, а когда однажды за столом маленькая Нелли потребовала эту историю, он покраснел, как рак. Зубы он чистил украдкой, в основном, когда матери не было дома. Как-то он повел Нелли в аквариум на Трокадеро и сказал ей, глядя на здание: «Гляди, дочка, раньше оно было такое безобразное, а теперь приобрело свой стиль». Бедняга-отец, какой стиль он сам приобрел по вине этого ультиматума! У нее до сих пор хранился небесно-голубой платочек, который он подарил ей однажды вечером, зайдя поцеловать на ночь; тогда она долго отказывалась от платка, потому что отец был в небесно-голубой пижаме. Отец смолчал, он просто сунул платочек к ней под подушку, потом поцеловал ее и направился в спальню матери — на цыпочках, трепеща от робости и все так же молча…

«Вот они каковы — те, что дарят вам квадратные бриллианты!» — заключал злорадный голос. Отец и впрямь подарил жене квадратный бриллиант на день рождения. Когда та увидела футляр, раскрыла его и спросила, что это такое, он машинально протянул свое любимое «Chi lo sa?!» и тут же захлебнулся судорожным кашлем, от которого заходил вверх-вниз его торчащий кадык…

И вот какова была женщина, вышедшая некогда замуж за скромного депутатика с бородкой и грязными ногтями; от него дурно пахло, он носил цветные брюки и черные пиджаки, но в ту пору она обожала его, хотя он каждый день рассказывал ей анекдот про скромниц из Марси, в сравнении с которым история охрипшего господина звучала прямо-таки скандинавской сагой.

Нелли было семнадцать лет, когда семья отперла сейф отца в поисках его последней воли и распоряжений о похоронах; она же первая и прочла знаменитый ультиматум. Некоторые пункты были подчеркнуты красным и рядом стоял вопросительный знак: эти условия он или не понял или счел слишком несправедливыми, например, приказ о корявом ногте среднего пальца, о торчащих из ушей волосках, о собаке, а также запрещение пользоваться русским одеколоном (лучше уж просто йодоформ!) и замена его на обыкновенную туалетную воду… В открытую дверь кабинета Нелли видела отца, смирно лежащего на своем диване, с руками сложенными на груди; некрасивый корявый ноготь, на котором плясали отблески свечей, действительно бросался в глаза. Но в остальном он достиг наконец того состояния, когда мог нравиться матери. Недвижно застывший кадык. Никаких старых зубочисток и крошек. Едва заметный запах фенола. Сомкнутый рот, который никогда уже не произнесет: «Если хочешь, дорогая…» Никакого платочка в верхнем кармане. Вот почему жена и поцеловала его. Она простерла свое великодушие до того, что не выгнала собаку, скулившую в соседней комнате и так обожавшую хозяина со всеми его запрещенными жестами. Наверное, именно в тот день Нелли и начала формироваться как сознательная личность.

Впрочем, осознание происшедшего научило ее только одному, но крайне важному правилу: ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт с человечеством. Сначала, желая отомстить за отца, она начала пристально следить за матерью. Глаз у нее был острый и критический, это она унаследовала от той же матери. В течение двух недель она записывала за ней все мелкие странности, все недостатки и в результате составила новый перечень запретов, которые собиралась напечатать на машинке и без подписи, анонимно послать матери. Но вскоре она потеряла интерес к этой затее. Со временем материнские изъяны обернулись для Нелли единственным оправданием любви к ней. Ее страсть к кружевам (не спать больше на кружевных наволочках!), к полосканию для рта «Вальская вода» (не пользоваться больше «Вальской водой»!), к глазным каплям, которые та изводила целыми бутылями — якобы от конъюнктивита, а на самом деле для расширения зрачков, — все это призвано было служить материалом именно для тех воспоминаний, которые, в случае смерти матери, сильнее прочих тронули бы сердце Нелли.