Лгунья

Но больше всего ее мучило ощущение, что Реджинальд вообще не существует либо существует в какой-то не совсем реальной ипостаси. Конечно, сейчас он думает о Нелли, но думает вполне безмятежно, по-детски доверчиво, представляя ее себе знатной дамой, святой, женщиной, воспитанной для безупречной жизни, чуждой низменных инстинктов и передряг, а она — она осталась наедине с любовником, только-только из Вест-Индии, который предложил ей брак, хотя она его об этом не просила, и душевный комфорт, и благополучие, — словом, все, о чем она мечтала до встречи с Реджинальдом. А Реджинальд, укрывшись одеялом (нашелся ведь болван, и ему постеливший постель!), с блаженной улыбкой спит-почивает и во сне благодарит Провидение, пославшее ему самую идеальную любовь вкупе с самой идеальной нежностью.

О Боже правый! Откуда это непостижимое чувство долга, твердившее Нелли, что у нее есть обязательства перед Гастоном и даже внушавшее нечто вроде жалости, братского сочувствия к Гастону?! И еще презрение к самой себе, которое побуждало растоптать и осквернить все, перед чем она сама же и благоговела.

О Боже правый! Ну пусть кто-нибудь войдет в эту кухонную дверь — если не Реджинальд, то хотя бы один из тех мудрецов, что разбираются в вопросах совести и якобы умеют читать в человеческих сердцах, а потом пишут про это ученые труды; пусть такой знаток, такой светский исповедник, вроде Бурже, например, — впрочем, нет, тот недавно умер, — разглядит, что у нее на душе — ей ничего больше не надо! — и подскажет, как поступить, а она послушается, честное слово, послушается, что бы он ни насоветовал, и пусть тогда за нее отвечают и сам он, и вся эта философия с психологией и моралью! Ах, как отрадно было бы увидеть на пороге кухни этого человека в длинном рединготе, мягкой поступью поспешающего к ней на выручку!

— Сюда! — позвала бы она тихонько. — Сюда, Бурже! Ты нужен здесь. Иди скорее…

Так Нелли исчерпала все средства к спасению. Странно: Гастон не звал ее. Теперь оставался один, последний шанс: вдруг в спальне каким-то чудом ждет Реджинальд, а не Гастон. Но нет, доносившееся оттуда покашливание не оставляло сомнений, — там был Гастон и никто иной. Тогда что же означает его молчание? Может, он задремал? Или боится шуметь, коль скоро решил стать нежным и деликатным? Последнее было бы ужасно, — ведь две Нелли окончательно разбежались в разные стороны, прихватив с собою каждая свои качества, ибо не имели ничего общего друг с дружкой… Да, поистине ужасно, если бы человек, которому предназначалась Нелли-эгоистка, Нелли-упрямица, Нелли-хищница, вдруг повел себя так, словно перед ним другая Нелли!..

Но она волновалась напрасно. Ничего похожего не произошло.

Глава пятая

Нелли была честна или, по крайней мере, искренна сама с собой. Она стремилась понять, какую игру затеяла и что же представляет собою та нежная, бескорыстная, готовая к самопожертвованию и бедности часть ее существа, которая несколько месяцев подряд отторгала все остальное, — не ложь ли это, призванная оправдать в глазах Нелли ее связь с Реджинальдом? Она так и не увиделась с ним, не написала ему. Временами она почти желала, чтобы он больше не подавал о себе вестей; почти верила, будто он и впрямь не способен воплотиться в реального человека. Что ж, коли ему нравиться быть призраком, пускай потом пеняет на себя!

Только круглая дура еще могла надеяться, по возвращении домой, застать Реджинальда у себя в комнате или, услышав звонок, опрометью мчаться к телефону. Повсюду, где жизнь измерялась банальными неделями и месяцами, фигурировал один лишь Гастон. За любым модным предметом обстановки, за любой минутой прожитого дня — стоило их отодвинуть, — обнаруживался Гастон. И нигде, нигде не было Реджинальда. Конечно, Нелли имела все шансы отыскать его, если бы нежданно нагрянула к нему в квартиру, явилась на проводимую им лекцию или подстерегла возле дома. Но их роман подчинялся строгому, хоть и негласному, протоколу, который запрещал подобные эскапады. Вдобавок, Реджинальд не относился к числу тех, кого легко повстречать на улице или в концерте. Да, тяжко было, находясь в самом сердце Парижа, испытывать это невыносимое чувство разлуки, пустоты, неравенства — неравенства душ, куда более непоправимого, чем, например, расовое неравенство, заставившее страдать бедняжку-гейшу по исчезнувшему морскому офицеру[11].