Лгунья

От Гастона по-прежнему никаких вестей. И от Реджинальда — тоже. Эти двое жили только ею, каждую минуту — если не обнимали ее, — думали только о ней, отринули ради нее весь мир; но вот что-то щелкнуло, выключилось, и они исчезли, как будто и вовсе не существовали. Да, она лгала им, но все-таки оказалась куда более постоянной. Она не верила в невозможное, не верила очевидному, она еще верила в доброго, преданного Гастона, тогда как все свидетельствовало о его отвращении и ненависти к ней; она еще верила в доверчивого, постоянного Реджинальда, тогда как все свидетельствовало о том, что он подозревает ее в самом худшем, что он морально разбит. Она страдала не от их физического отсутствия, но от некоего метампсихоза, словно они оба не покинули ее, а приняли другой облик, перевоплотились — если не в дерево или в птицу, то в другого Гастона, в другого Реджинальда, и все еще надеялась, что какое-нибудь волшебное слово вернет их прежних.

Впрочем, с уходом Гастона Нелли примирилась. Она испытывала к нему дружеское чувство, жалость, изредка — остатки былой интимной привязанности, но чувствовала, что он ей нужен лишь постольку, поскольку хочется иногда кого-то пожалеть. И сокрушалась лишь о том, что они расстались врагами. Как у всех мужчин подобного склада, у него имелся богатый выбор способов разрыва, и он мог бы остановиться на более мягком и великодушном. Среди множества растений, украшавших террасу Нелли, был один кактус с плотными мясистыми отростками, который всегда напоминал ей Гастона. Если бы Гастон вздумал перевоплотиться, то именно в такое растение — в меру упитанное, солидное, невозмутимое, с редко посажеными, но мощными шипами, иногда больно коловшими пальцы; впрочем, они легко отламывались, не то что колючки у других кактусов. Он быстро и жадно впитывал воду, — вот так же Гастон пил свой вермут. А потом как будто отдувался и запотевал, — ну в точности Гастон. И он не говорил — почти как Гастон. Ну разве можно назвать изменой Реджинальду знакомство с эдаким примитивным и мирным созданием, с другом, который возненавидел ее лишь по наивности, в силу злосчастных обстоятельств?! Да, пожалуй, единственной формой, в которой Нелли могла бы искренне любить и переносить Гастона, была вот эта погребальная урна без пепла, где бродил чистый, живительный сок — спасение для жаждущего странника в пустыне. Иногда один из отростков желтел или краснел; Нелли ухаживала за ним, отрезая сухие концы, поливая, грея, даже смачивая молоком по совету одного марокканца. Вот и все, что она могла сделать для Гастона. Ее самое немало удивило это теплое чувство к нему, которое открыл ей крепенький кактус. Нелли и вправду выделяла его среди прочих толстых и тощих собратьев, и когда Люлю случайно обломила самый большой и красивый отросток, Нелли, конечно, не показала вида, но огорчилась куда больше, чем если бы сам Гастон сломал себе руку или ногу. Вот так-то она и определила разницу между Гастоном и Реджинальдом.

А вот Реджинальд — тот перевоплотился в Тамар. Все происходившее подтверждало этот факт. С появлением Тамар Реджинальд исчез навсегда. Она услышала его последнее «до завтра» за несколько часов до того, как узнала о существовании Тамар. То, что знаменитый государственный деятель обрел свою вторую ипостась в кобыле-трехлетке, было, мало сказать, необычно, — это было крайне загадочно. Только острый глаз Нелли сумел уловить сходство ног и шеи Реджинальда со стройными ногами и гордой шеей Тамар. Зато ресницы у Тамар были длиннее. И бархатные губы Тамар, которые так приятно целовать, были мягче губ или щек Реджинальда. Но и Реджинальд сумел использовать свои преимущества: он тактично отказался от превращения в молодого скакуна и выбрал, из нежности к Нелли, другой пол; это почти не имело значения, ибо Тамар все равно была обречена на непорочность, но доказывало его желание смириться, не упорствовать, признать свое поражение.