Лгунья

— Это очень срочно? — спросила секретарша Реджинальда у Фонтранжа. — Господин Реджинальд ни в коем случае не хотел бы заставлять вас ждать, но у него сейчас состоится подписание договора о франко-иракской дружбе.

Фонтранж улыбнулся. Ему казалось, что то, зачем он пришел, намного важнее дружбы между Парижем и Багдадом, скрепленной подписями обеих сторон. Предположим, подумал он, какой-нибудь врач, специалист по отитам, занят подписанием договора о франко-прусской дружбе в то время, как требуется срочная операция ребенку. Я полагаю, участники договора не стали бы мешкать, особенно, если бы речь шла о сыне одного из них.

— Простите, но это очень срочно.

Секретарша ввела его в кабинет, где Реджинальд и второй атташе дочитывали последние статьи договора, и усадила в кресло. Фонтранж с интересом разглядывал договор. Ему никогда еще не приходилось видеть подобных документов даже издали, и он слегка разочаровался. В его представлении это должен был быть пергаментный свиток, перевязанный трехцветными лентами, с красивыми заглавными буквами, выписанными на старинный манер, — словом, со всеми аксессуарами, которые уже сами по себе способствуют примирению и дружбе. Увы, из своего кресла он видел самые банальные машинописные страницы, соединенные скрепками. Гаруну-аль-Рашиду такое не пришлось бы по вкусу.

Затем он стал изучать Реджинальда. «Esse homo, — подумал он, — это настоящий человек». Но явно не счастливый. Какой-то отсвет еще лежал на нем. Но отсвет холодный, точно остывший пепел. Последние сполохи ушедшего счастья. Он, Фонтранж, наверное, сиял бы от радости, подписывая договор о дружбе с Ираком. Нет, Нелли жестоко ошиблась: этот человек, сдержанный, высокомерный, с учтивой улыбкой, никак не мог превратиться в Тамар. Тамар возликовала бы, доведись ей заключить договор о дружбе с чистокровными арабскими лошадьми, со своими приятелями-верблюдами, с голубыми дроздами и крупными зайцами, выскакивающими прямо у вас из-под ног в развалинах Вавилона. Реджинальд производил впечатление человека, который еще долго не сможет заключать договоры о дружбе ни с Кербелой, ни с Моссулем, и уж, конечно, не с городами прошлого — с Ниневией, например. Сразу чувствовалось, что с прошлым он не в ладах. Всем своим видом он отрицал его. И на Фонтранжа он смотрел так, словно тот сидит в его кабинете целую вечность.

— Я в вашем распоряжении, — сказал он, подходя к Фонтранжу. — Нас будут беспокоить, но вы не обращайте внимания.

Фонтранж искал предмет разговора, который позволил бы ему плавно перейти от иракского соглашения к беседе о Нелли. Такой предмет имелся — можно было начать с Тамар. Но Фонтранж теперь ясно понимал, что у этого человека нет ничего общего с Тамар, и он заранее отказался прибегать к ее помощи… Отчего те, кому доверяют заключение договоров о дружбе, всегда так холодны и замкнуты? Фонтранж знал массу людей, что подписали бы такой договор с волнением и радостью. Он и сам готов был заключить договор с Реджинальдом. Впрочем, именно ради этого он и пришел, — чтобы договориться о соглашении между мужчинами, между двумя условностями, какие являют собою время и реальная действительность.

И он сказал:

— Я женюсь.

Лицо Реджинальда на миг затуманилось. Ясно было, что мысль о браке ему неприятна. И не потому, что речь шла о Фонтранже, — просто брак подразумевал наличие женщины, а он готов был беседовать на любые темы, кроме этой.

— Примите мои поздравления, — ответил он.

— Я женюсь на Нелли, — продолжал Фонтранж.

Вошел начальник протокольного отдела; он хотел обсудить церемонию подписания. Судя по его любезному виду, он даже мысли не допускал, что присутствие Фонтранжа может помешать заключению договора. Фонтранж тоже так думал и не стал откланиваться. Впрочем, Реджинальд почти тотчас же вернулся к нему.

— Поздравляю вас вдвойне.

— Месье, — сказал Фонтранж, — я читаю в ваших глазах вопрос: «Почему это должно меня интересовать?» Вы либо неискренни, либо неверно понимаете смысл своей личной жизни. Это событие интересно для вас ровно в той мере, в какой вас интересует собственное счастье, в какой мере счастье выше несчастья. Я женюсь на женщине, которая любит вас, которую любите вы, и вы ничего мне не скажете?

— Я вас не понимаю.

— Для начала произнесите вслух ее имя. Не бойтесь называть его, пусть оно звучит в вашей речи. Вы так скованы и чопорны не потому, что не хотите говорить о ней, — просто вы поклялись себе никогда больше не произносить ее имени, не правда ли?