Лгунья

Он остановился и захохотал. Хохотал так громко, так искренне, что все на него оглядывались.

— Что с тобой. Ты с ума сошел?

— Извини. Минутку. Ха-ха-ха-ха!..

Широко раскрыв глаза, она озабоченно наклонилась к нему. И он ее бегло и быстро поцеловал.

— Да ты что? Посредине улицы?.. На глазах у народа?.. Какой ты… циничный, циничный!

— Прости, Кирок… В самом деле это нехорошо.

Она зажмурилась и, прикрывая лицо, побежала прочь…

Бодро мчались они вдоль улицы.

Выбившись из сил, она ворвалась в чужой подъезд. Остановилась, раздавленная. Якобы подкошенная стыдом.

Помолчали.

— Поклянись, что больше ты никогда, никогда, никогда… Что это было в последний раз?

— Клянусь! Если хочешь — пожую землю.

Она сделала над собой усилие и расплакалась. У доброго малого сжалось сердце. Он принялся целовать ее плачущие глаза, платье, руки; гладил Кирины брови, влажные щеки.

— Но ты же клялся… Клялся! Ты землю ел…

— Да. Но что же мне делать, если активная роль…

…Пустынными стали улицы. Тут и там раздавались чьи-то шаги, такие отчетливые в тишине городской ночи…

Солдаты, несшие караул у Ленинского Мавзолея, стояли недвижные, бессменные, как мгновения, — ибо время движется, солдаты сменяются, но неизменны мгновения во времени: в каждых сутках — часы; а в месяцах — сутки; а год — дробится на месяцы… Такова жизнь.

Дробятся темные воды Москвы-реки… Погасло одно окно, четыре, шесть, десять… Редкими стали световые дробящиеся дороги.

Ночь. На смену ей, как оно и положено, грядет утро.

— Сева, я пить хочу.

— Здесь, Кирилл, понимаешь ли, где-то близко был автомат. Вот! Погоди, у меня в кармане есть мелочишка.

Они пили воду с сиропом и без сиропа. Они чокались и, сталкиваясь носами, пили одновременно из одного стакана.

Он все бросал и бросал в автомат трехкопеечные монеты… Подставив руки, она набрала в ладони пузырившейся воды, умыла лицо.

Осторожны шаги городского солнца. Тихо выкатило оно на площадь. Проехал, твердо помня свои дневные обязанности, грузовичок, развозящий хлеб. Промчалась «Скорая помощь».

Прохожий. Еще один…

— Значит, сегодня вечером?

Взмах ресниц.

— Где?.. Давай на площади Пушкина.

— Что ж. Давай.

— В котором часу?

— В шесть. Только, пожалуйста, не опаздывай, Севка…

Она поднимается вверх по лестнице. Как ни странно, но двери распахиваются мгновенно. У дверей — одетая Мария Ивановна. Глаза ее сухи и страшны. А лицо заплакано.

— Ты… Ты жива?!

— Ой, мама… Какая ты скучная!

— Знаешь ли, раньше сама народи детей… А потом, потом…

Слов недостало. Мария Ивановна размахнулась и отпустила Кире увесистую пощечину.

— А-а! — заорала Кира.

…Сделалось тихо.

— Погляди-ка в щель… Как же так, не узнала, не расспросила! Если что с ней случится, я… я… — бормотал подвыпивший от тоски и тревоги Зиновьев. — Ты думаешь, наша дочь — обыкновенная девушка?.. Нет!.. А ну погляди-ка в щель… Помнишь, в школе у них девчонка спрыгнула с лестницы! С четвертого этажа… Из-за матери. Крикнула: «Пожалеешь!» — и головой вниз… Пусть как хочет, что хочет… Пойди погляди-ка в щель! Тоже мать… Э-эх! Да лучше бы ты меня варом обварила!.. Да лучше бы ты у меня руку оттяпала… Правую. На, бери.

— Пара пятак, — отвечала Мария Ивановна. — Яблочко от яблоньки недалеко катится. Отцова дочка — вот она кто, твоя «необыкновенная»!

О СОСТРАДАНИИ

— Это ты, Всеволод? А мы-то думали, может ты укатил в Питер.

— Надо будет — укачу в Питер.

(Старик и Сева, одинаково властные, не давали друг другу спуску.)

— Когда же и погулять-то, если не смолоду? — осторожно вмешалась мать. — Он ни разу не приходил выпивши. Нет у нас на него обиды.

— Молчи! Ты ему не судья. Ты ему потатчик!.. Еще бы недоставало, чтоб выпивши!.. Не время вроде бы для гулянок… А ежели подоспело — пусть женится. Что ж!..

— Ты уж скажешь, отец, — заскрипев пружинами, робко сказала мать.

Сева, не соизволяя ответить, прошел к себе. Он хлопнул дверью так громко, что разбудил Катю.

— Сева?.. Она меня била… Била!

— Кто избил? Что случилось?! Говори толком. Тише, на нас оглядываются… Ну? Говори.

Кира не в силах была говорить. Упав на скамейку, она заплакала и вдруг, — он не сразу понял это и от срама зажмурился, — прижалась с маху к его плечу.

Они сидели в одном из самых людных городских скверов, в час пик. Он чувствовал сквозь рубаху тепло ее слез, она жалась к нему, как будто хотела в него вдавиться. И… такова уж беспримерная несправедливость жизни — в эту минуту первой (и полной) Кириной искренности ему захотелось отодрать ее от себя, как отдирают вцепившегося котенка… Только то он и видел, что ее сутулую спину и острые, шершавые, вздрагивающие локти.

— Кира, тише… Ты соберешь толпу.

— Наплевать! Пусть.

Поморщившись, он вспомнил о Кате, своей сестре. Разве она могла бы — какое бы с ней ни случилось горе — так открыто его выплескивать? Нет. Их Катя… Одним словом, совсем, совсем другой она человек…

…Никто из ребят никогда не бывал у Костыриков. К Кате не приходили в гости даже подруги. «Мой дом вам не проходной двор», — говорил отец.