Ли Бо: Земная судьба Небожителя

А по правому борту из утреннего тумана появился вознесенный на высокий склон живописный, вечно закутанный в облачную дымку, чарующую поэтов, город Боди. Он был построен в начале периода Восточная Хань (первое столетие нашей эры) Гун Суньшу, прозванным Белым Драконом. По преданию, Белый Дракон, один из пяти Небесных Владык, повелитель западного неба и дух звезды Тайбо (sic!), считался покровителем города и жил в колодце.

Кто-то сочтет это случайностью, но поэт сошел на берег, заглянул в кумирню высоко чтимого им Чжугэ Ляна, воскурил фимиамы, трижды склонился перед изображением героя и, ведомый таинственными силами (уж не духом ли звезды Тайбо?), направился к постоялому двору, намереваясь задержаться там и передохнуть немного. И именно там увидел императорский указ об амнистии.

Среди нескольких императорских эдиктов конца 750-х годов, объявлявших амнистию (по случаю «наречения титулом Верховного правителя», по случаю «облегчения великой засухи» и просто по случаю весны — эти эдикты издавались ежегодно), более всего к Ли Бо подходит вариант с засухой (конец весны 759 года). В каждом эдикте содержались оговорки, исключавшие те или иные категории осужденных (прежде всего тех, кто повинен в «государственной измене» и в «десяти наиболее тяжких преступлениях», а также, например, только посаженных в тюрьму, но не ссыльных, а Ли Бо к тому времени уже был переквалифицирован в ссыльные). Эдикт «засухи» был наиболее мягким, и под его-то действие и подпал поэт.

Вариация на тему

Эту высшую милость он воспринял, как «птица, выпущенная из силка». Тяжесть «десяти тысяч гор» свалилась с плеч. Уже не на казенную лодку, а на купленный легкий челн Ли Бо вернулся свободным и, вознося хвалу Небу и императору, повернул назад, на восток. Оставшиеся на берегу конвоиры глядели вослед поэту, который оказался не столь уж страшным и опасным, и на их лицах впервые нарисовалось некое подобие улыбки: «Удачи Вам, господин!»

Бурлят, сталкиваясь друг с другом в водоворотах, волны Вечной Реки. По обоим берегам галдят суетливые макаки, а челн летит, не останавливаясь, и их вопли сливаются в один сплошной гул. Рука потянулась к кисти, и он зарифмовал это клокотание сердца, этот волнующий прилив крови, это возвращение к жизни, этот обрыв тоски и печали, эту возрожденную жажду действия. Как контрастирует стремительность стихотворения «Спозаранку выезжаю из города Боди» с томительностью совсем недавних строк о нескончаемости горы Желтого буйвола, которые он писал, еще угнетаемый сознанием своей обреченности!

А впереди лежал тот самый Цзянлин, где полвека назад мудрый даос предостерегал поэта от сближения с властями. И вновь он забыл об этом предостережении, наивный и романтичный пиит. Он опять рвется к рулю управления страной, возносит хвалы и благодарности Сыну Солнца, в пылу восторга не заметив, что клеймо преступника государев указ с него не снимает…

Почему он повернул на восток, а не в Шу, родные места, которые покинул тридцать четыре года назад, не в Юйчжан, где с нетерпением ждала его жена?

Он, мятежный, вновь жаждал бурь и бежал туда, где они бушевали.

Глава вторая УНЕСЕННЫЙ КИТОМ (759–763)

Последние метания

Казалось, временно́й шестидесятилетний жизненный цикл поэта закруглился — из Шу вышел, в Шу вернулся. Но он даже не заметил этой откровенной символики бытия, подающей ему недвусмысленные знаки. Он тут же забыл о совсем недавно высказанном в стихотворении «Направляясь в Елан — о листах подсолнечника» благоразумном желании «вернуться в свой сад», чтобы «сберегать свои корни», как это в естестве Природы делает подсолнечник.