Лягушки

Брать на себя финансовые расходы Хмелёвой с её неразъясненным предприятием Ковригин не собирался. Может быть, барышня в искреннем заблуждении рассчитывала на него как на рыцаря Айвенго, не понимая, что он всего лишь проезжий корнет или — в лучшем случае — резонёр Петя Мелузов. И не поставить в известность Хмелёву об экономическом компоненте будущей сделки было бы делом нечестным. А сделать это следовало до отлёта с заводского аэродрома. Чтобы охладить красавицу московскими ценами и дать ей понять, что он, Ковригин, поклонник её дарования, но не более того…

Ковригин нервно ходил по номеру, включил на всякий случай телевизор. Играли "Зенит" с "Сатурном", словесные кружева вывязывал на коклюшках комментатор Кваквадзе, при падении футболиста Дзюбы он отчего-то процитировал строку из третьего акта "Фауста" Гёте, при этом назвал Гёте Амадеем-Вольфгангом. Ковригин вспомнил: совсем недавно он слушал этого Кваквадзе и радовался: "Экая красивая у него фамилия!" Теперь сообразил: а чего уж такого красивого в этой фамилии? Кваквадзе. Кваква… Не квакша, а именно кваква! Кваква, цапля, пожиратель лягушек.

Ковригин тотчас удивился ходу своих мыслей. Квакша, получалось, была ему приятна, а кваква чуть ли не противна. Из-за чего? Из-за того, что пожирала лягушек. А он, Ковригин, — кто? Превратился в покровителя и защитника лягушек, что ли? С чего бы?

Из-за ресторана "Лягушки", куда Ковригин намеревался пойти вечером? Глупость… Но перспектива провести вечер, а может быть, и ночь в "Лягушках" Ковригина теперь подбодрила.

Желание поваляться или даже вздремнуть было отклонено. День надо было осуществлять на людях и вести себя так, будто никаких экстренных происшествий не предвиделось и ни в какие авантюры его не могло затянуть смерчем. А некоторые знали, что он намерен нынче посетить знаменитую башню и музей при ней (была необходимость хотя бы взглянуть на изделия синежтурских косторезов). Да и отказываться от встречи с режиссёром "Маринкиной башни" не было резона. Вот водить разговоры с Острецовым Ковригину сегодня не хотелось. А, собственно, почему? Разве он собрался обмануть Острецова или намеревался унизить его подлостью? Это ведь лишь в его, Ковригина, воображении да в пьяных ехидствах Пантюхова вырисовывалось некое будто бы рабство Хмелёвой и её узническое состояние. От Острецова ли затевала Хмелёва побег? Ковригин начал в этом сомневаться.

"На женскую задачку нет угадчика", — вспомнилось Ковригину мнение мудрецов с завалинок.

В дверь его номера постучали. Посетителем явился режиссёр Жемякин Василий Наумович.

— Александр Андреевич, — заспешил Жемякин, — я даже и не присяду у вас. Извините милостиво. Я пригласил вас в театр, там, мол, пообщаемся неспешно, гостеприимство с чайком и сигарами, и всё такое. Порадуемся друг другу и всё такое… Куда тут! Бегать приходится. Бумаги, предуведомления…

Ковригин чуть было не поинтересовался, какие такие предуведомления, но Жемякин скороговоркой своей помешал это сделать.

— В Москву вот, извините, надо срочно готовиться. Площадка обещана в центре Мейерхольда. Вводы готовить. Мало ли что… Хмелёва возьмет и простудится. Хорошо хоть есть Ярославцева. Или вот вы Древеснову открыли…

— Не открывал я никакой Древесновой! — нахмурился Ковригин.

— Ну, как же! Как же! — воскликнул Жемякин. — Ну, даже если и не вы открыли, тогда кто-то другой, теперь неважно!

Словом, Жемякин забежал в гостиницу, чтобы упредить Ковригина, уберечь его от лишнего похода в театр, завтра, надеюсь, у драгоценного Александра Андреевича время будет, вот и прекрасно, завтра он, Жемякин, его и отыщет, а теперь надо нестись к городскому Голове, тот, возможно, вместе с театром пожелает посетить столицу, а потом разыскивать просвещенного мецената Острецова, тут свои сложности, Голова с Острецовым чуть ли не на ножах.

Василий Наумович продолжал пулемётить, был он мал ростом, походил на бухгалтера старой школы, привыкшего общаться с костяшками счётов, очки его спадали на кончик короткого носа, курчавые волосы на окраинах лысины давно не были стрижены.

— Ну, всё! Я побежал! — объявил Жемякин и двинулся к двери, успев, впрочем, бросить на ходу: — А вы, Александр Андреевич, между прочим, обещали написать нам пьесу о Софье Алексеевне, царевне. Хорошо бы к следующему сезону, Софью у нас есть кому сыграть, Ярославцева, например, чем не Софья, хороша барышня и в соку, и характером сильна, и честолюбива, или вот Древеснова, это ведь вы на неё поставили, это вы же угадали в ней искру, пока не знаю чего…

Ковригин готов был осерчать на Жемякина. И этот приписывает ему какое-то особенное участие в судьбе дебютантки Древесновой, да ещё и напоминает о дурацкой ставке! Но углядев перхоть на сером с голубыми ромбами джемпере режиссёра, помятость воротника белой рубашки, неловко вылезавшего из ромбов джемпера, пожалел Жемякина, представил, как нелегко руководить застенчивому, по всей вероятности, человеку провинциальным театром, простил ему Маринкину башню и Польское мясо, сказал тихо, с состраданием то ли к Жемякину, то ли к самому себе: