Лягушки

Всё рассказал. Даже то, что не смог бы рассказать Антонине. Чувствовал, что в тесноте его рабочей комнаты возникает напряжение, что исповедь его заставляет женщину, о душевной близости с которой он еще полчаса назад помышлял, воспринимать его слова не просто существом любопытствующим и в нём, Ковригине, заинтересованным, но и будто судьей, праведным и нахмурившим брови. Ковригину бы остановиться, а он выложил всё и даже о предбрачной ночи не умолчал. Стало быть, возникла потребность выговориться, видимо, и потому, что рядом с ним сидела собеседница, вызывавшая не одно лишь доверие, а и ещё нечто важное, чему Ковригин пока не торопился подобрать название.

— Какой же ты шелапутный и ненадёжный друг, Александр, — сказала Свиридова.

— Какой есть! — с вызовом произнёс Ковригин. — И шелапутный, и простак!

Теперь ему захотелось надерзить Свиридовой, этой барыне, явившейся просветить и отчитать холопа.

— Наташа (он чуть было не назвал её Натальей Борисовной)… Я был искренен, — сказал Ковригин. — Всё же разъясни мне, ради чего ты напросилась стать курьером? Чтобы разузнать о нашем с Хмелёвой путешествии?

— И ради этого, — сказала Свиридова. — Известное бабье любопытство.

— Ну ладно я, — сказал Ковригин. — Я-то ещё могу оказаться тебе полезен. А Хмелёва?

— Мне понравилась девочка. Я обещала ей поддержку. Но её жизнь — её жизнь. А ты-то чем можешь оказаться мне полезен?

Следующие слова Ковригин долго считал одними из самых дурацких слов в своей жизни.

— А твои надежды на пьесу о Софье! — воскликнул он. — Не хочешь ли, чтобы на этот раз я вызвался стать для тебя душкой-опекуном, способным помочь продолжить подъём к вершинам?

— Это ты говоришь мне?

— Тебе! — не мог остыть Ковригин.

Свиридова вскочила, но сразу и утихомирила себя, нервические движения её снова стали степенно-пластичными.

— Дурак ты Ковригин, — сказала Свиридова. — Ещё и возомнил о себе. И ведь сам знаешь, что пьеса твоя слабая, неуклюжая, с оттопыренными боками, так, вываленный на бумагу материал, и если бы не эти чудики из Синежтура, о твоей писанине никто бы и не узнал…

— Извини, Наташа, — мрачно произнёс Ковригин. — Действительно, я не прав. Пьеса моя дрянь. Я бездарен. Чьим-либо опекуном или хотя бы поводырем стать не способен.

Свиридова стояла к нему спиной, застёгивала пуговицы серебристого плаща.

— Я писал дурацкие "Записки Лобастова" с рекламой дирижаблей, — сказал Ковригин, — и в сотый раз загонял себя в камеру самобичевания. Бездарь я. И теперь раздражение на самого себя срываю на тебе. Извини.

Свиридова застегнула пуговицы, повернулась к Ковригину. Густые волосы её по-прежнему спадали на плечи идеальными волнами ("Пользуйтесь шампунем "Амаретто"), пахли орехами, глаза были сухими (а с чего бы им повлажнеть?).

— Я прочитала "Записки Лобастова", — сказала Свиридова. — Была в редакции Дувакина, узнала о них, попросила дать почитать…

Ковригину бы промолчать, но разумного человека в нём одолел нетерпеливый автор свежего текста.

— Ну и… — в волнении произнёс он.

— Я смеялась. Очень смешно, — сказала Свиридова. И заулыбалась.

"Всё-таки как хороша, плутовка!" — подумал Ковригин.

— Особо близки мне две твои коллизии, — сказала Свиридова. — Мне бы сыграть в комедии. Хорошей. Ведь была кто-то, для кого Шоу написал "Пигмалион". А у меня… Так уж повелось, что я со студенческих лет играю трагических либо революционных дам. Будто я вторая Пашенная. Будто я родилась в кожанке и только для того, чтобы стать Любовью Яровой, комиссаршей с комиссарским телом, а теперь ещё и бабой с митинговой кастрюлей. А тут я вижу, ты мог бы написать для меня легкую комедию. Или даже текст для мюзикла.

Пристыженный было Ковригиным скандалист, в угол на колени им поставленный в ожидании бича, ожил, привскакивая, начал кривляться.

— Ну вот! — образованно заявил Ковригин. — Одно к одному. Сначала пьесу о Софье. Потом — комедию. "Пигмалион". Бездарь, но на что-то может пригодиться.

— Всё. Хватит, — сказала Свиридова. Вышла на крыльцо и выкрикнула: — Николай! Запрягай кобылу!

Ковригину же сказала:

— Хмелёвой при встрече передай от меня. Талант легко и погубить. И надо быть самой поклонником своего таланта.

— Передать не могу, — сказал Ковригин.

— Отчего же?

— Хмелёва пропала.

— То есть как?

— Пропала и пропала, — сказал Ковригин. — Провели мы с ней ночь, сходили в ЗАГС, расписались где надо, и через два часа она пропала. Просила не искать. Но её ищут. И Острецов. И театр. И милиция, по запросу родителей. Но её нигде нет. И нет никаких документальных подтверждений, что она вообще была на Земле.

— И ты ищешь?

— Нет. Не ищу. Просили не искать. Да и в любом случае не стал бы искать.

— Вот тебе раз… — пробормотала Свиридова, и было видно, что новость удивила её всерьез. Свиридова присела даже. "Наталья Борисовна, я готов! — услышано было из сада. Свиридова ответила вяло: "Сейчас иду…"

Но встала.

— Ковригин, в Москве обязательно доберись до Напрудной башни Ново-Девичьего. Посмотри, что там пишут на стенах…

— Непременно, Наталья Борисовна, — сказал Ковригин.

Вышел все же к калитке проводить гостью.