Лягушки

За окном сыпал снег, крупинками тыкался в черноту стёкол гостиничного номера. Несколько дней Ковригин не видел солнца. Он подошёл к окну. Кое-где горели неоновые вывески. Чёрные люди по тротуарам погоняли себя на службы. Ледяная несчастная страна! Ковригину было тоскливо. Опять желание спать чуть ли не свалило его на незастеленную ещё кровать. Ледяная страна, где зверью полагается зимой пребывать в спячке, откуда птицы приучены природой путешествовать к теплым берегам, где взрослые и здоровые мужики вынуждены растягивать в зевоте рты и глотать антидепрессанты… Однажды Ковригина попросили написать пятнадцать страниц для альбома "Зима в русской живописи". Он увлёкся, накатал страниц сто, вышла небольшая монография. Одним лишь русским искусством Ковригин обойтись не смог. И был сделан вывод: даже у живописцев северных стран (пожалуй, кроме дрезденского романтика К. Фридриха) — Брейгеля, Аверкампа, прежде всего, — зимние картины вышли пёстрыми, разноцветно-праздничными. Сельские праздники. Катание на коньках и лыжах. Удачливые возвращения с охоты. У японцев и мастеров Поднебесной — созерцание и умиление зимними пейзажами. В русской же живописи относительно спокойными или хотя бы солнечно-морозными стали лишь несколько работ крепостных людей круга Венецианова. Ну, были ещё "снега" Гончаровой, Кустодиева и, конечно, красочная радость снежного городка В. Сурикова. И была зима Верещагина. Но это была зима погибели армии Бонапарта. А так наши художники снег писали редко, как бы неохотно. И часто их зимние сюжеты и виды вызывали у зрителей чувство беспокойства, некомфорта и тоски, саломаткинские ожидания открытия трактиров, например. А в случае с боярыней Морозовой, как и со снегами Верещагина, и — ощущение трагизма жизни… Князь Святослав, чей меч не долго держался на стенах Царьграда, муж свирепый, кому вряд ли были страшны морозы, тем не менее осознанно искал место для столичного града Руси неподалёку от Константинополя, на востоке Болгарии. Однако иные народы и повороты судьбы загнали русских людей в чащобы и болота, в места приполярные, прижали их к Ледовитому океану, где, зевай не зевай, не заснёшь, иначе не выживешь. А зверьё спит. В более тёплых странах спят сурки, но срок на храп им отпущен ограниченный, не то что сурку нашему. Интересно, явилось Ковригину, а спят ли земноводные? Небось, в кисельных водоёмах Франции у деликатесных лягушек не возникает охота дрыхнуть. И вряд ли нужны спячки в Греции лягушкам Аристофана. А нашим-то куда деваться? Впрочем, о лягушках Ковригин тут же запретил себе думать. Но на ум тут же пришёл тритонолягуш Костик. Этот-то — не впал ли уже в спячку? Или, выведенный юннатом, ныне стипендиатом имени Моцарта в Самаре Харченковым, экземпляр был морозоустойчив, мог, как персонажи Аверкампа, кататься на коньках, а надев лыжи, и ходить на охоту? Если не на волков, то на оставшихся в полыньях уток и лебедей?

Интересно, предлагают ли в ресторане "Лягушки" сегодня мороженое?

Следовало вечером хотя бы на полчаса оказаться в "Лягушках"…

Ковригин отошёл от окна, оценил утренний ход сегодняшних мыслей и чувств и чуть ли не ужаснулся их разлёту (или разброду), их месиву с нарушениями логики и необязательностью иных соображений. Началось всё с определения сверхзадачи Острецова и его ближайших намерений и поступков.

Мысли об этом можно было объяснить тревогами Ковригина и чувством самосохранения. Но мысли эти Ковригин оборвал и упрыгал в умозрительные рассуждения: отчего в северной стране не любят теперь зимы и снега, а чуть что оправдывают свои неудачи сезонными депрессиями и метеозависимостями. Так он снова допрыгал до тритонолягуша Костика, будто бы не существующего для владельца усадьбы Журино. И вышло, что его рассуждения с их нервными прыжками оказались пустыми или просто бессмысленными. Тревоги его никак не отменили. Единственно светлыми, ощутил теперь Ковригин, были какие-то мысли о Свиридовой (может, о её наезде в Синежтур?), моментально от него отлетевшие. "Глупость, — сказал себе Ковригин. — Что значит светлые? Снег, пока не покрыт копотью синежтурских монстров, светлый на полчаса, даже белый, облака, за которыми бродит солнце, светлые. А откуда быть во мне сейчас светлым мыслям?"

Однако торчать в номере и ныть Ковригину надоело.

Под снежком, по-московски пижоня — с непокрытой головой, игнорируя троллейбусы, Ковригин дошёл до Падающей Башни. Улица Амосова была всё же живой, ухватившей витринами, световыми калейдоскопами рекламных щитов, теплом кафешек и баров столичные моды и соответствия (понятно, и втягивая прохожих в двери к игровым автоматам). Деньги в Синежтуре, как успел убедиться в этом Ковригин, были.

Из троллейбуса, остановившегося перед Заводским прудом возле часозвонницы Верещагина и его же лестницы с чугунным литьём, среди прочих пассажиров вышли двое — супруг сестрицы Антонины Прохоров и дарлинг Ирэн.

— Привет! — воскликнул Ковригин и рукой помахал знакомцам.

Те взглянули в его сторону.

— Ну, и как дела с дизайном нового и никем не виданного изделия?