Лягушки

В дверь постучали. Сначала деликатно постучали, потом нагло-требовательно забарабанили. Ковригин дверь открыл. Перед ним стояла Натали Свиридова. Теперь — в шёлковом халате, серебристые и золотые водопады на чёрном. Полы халата при нетерпеливых движениях Натали распахивались, открывая прекрасные колени. Да и верх халата был свободен в своих показах красот Звезды театра и кино.

— Караваев, я к тебе, — сказала Натали.

— Зачем? — вырвалось у Ковригина.

— Это вопрос не мужчины, — нахмурилась Натали.

— Проходи, — сказал Ковригин.

— Ты уже валялся?

— Нет, — сказал Ковригин.

— Значит, бельё у тебя свежее, — сказала Натали. — И прекрасно. Я высплюсь у тебя.

— С чего бы вдруг?

— Эти скотины напились до чёртиков в моём номере, трагик с комиком, грязные ботинки не сняли, улеглись на моей постели, храпят. А генерал Люфтваффе партайдружище Головачев, губы облизывая и пыхтя, начал меня тискать. Я влепила ему пощечину и удрала. Что ещё может поделать слабая женщина?

Свиридова замолчала.

Молчание это можно было истолковать и как приглашение верного поклонника и слуги к рыцарским подвигам. Но порыва подняться на четвёртый этаж и разносить по квартирам загулявших мэтров у Ковригина не возникло.

— Значит, ты не возражаешь, если я займу твое ложе?

— Нисколько не возражаю, — сказал Ковригин. — А я…

— А ты можешь лечь со мной, — сказала Свиридова. — Я же вижу, что у тебя не номер, а клетушка…

Натали стелила постель, давая наблюдателю возможность оглядеть её и соблазниться ею. Лет пятнадцать назад для Ковригина не было на свете прекраснее и желаннее женщины. Впрочем, тогда ему бы и в голову не пришло потребности сравнивать её с кем-то. Она была одна… Теперь же он смотрел на Натали спокойно, да, дама интересная, яркая, схожая с той, прежней, и, видимо, потерявшая в передрягах звёздных обстоятельств простоту и категоричность восприятия жизни. Она уложила подушки, повернулась к Ковригину, провела пальцами по его груди.

— Какой ты стал здоровый. А был худой мальчонка. Ma-аленький. Рёбра торчали… Да… Завтра с утра улетать…

— А я… пожалуй… — Ковригин будто бы охрип, но тут же сладкое сомнение было им отменено и базальтовым утверждением прозвучало: — А я посижу за столом. На новом месте всегда не спится. И записать кое-что необходимо…

— Ну, смотри, Караваев!.. — Натали, пожалуй, была раздосадована.

И они разошлись. Ковригин — к чайному столику. Натали — к свежему белью. Ковригин решил — у чайного столика и заснёт, коли будет невмоготу. Но пока был ещё возбужден и принялся записывать случаи сегодняшние. Пожалел, что из упрямства не брал в поездки ноутбук. Мол, в ноутбуке всё пойманное памятью и чувствами окостенеет, а потом и обзаведётся решётками, выпускать что-либо живое и на время забытое не позволит. А заглянешь и через десять лет в исписанный тобой блокнот или в тетрадку измызганную, и всё оживёт, вспыхнет, возникнут запахи и краски… Ковригин сидел и писал, локоть намял, чай пил, завёз пакетики "Ахмада", ни разу не заглянул в "Замки Луары", хотя стоило бы заглянуть, чтобы сообразить, зачем месье Жакобу или тритонлягушу Костику понадобились в сувенирные преподношения именно эти замки. Замки Луары Ковригин посещал, у каждого из них торчал по нескольку часов, и полагал сейчас, что впечатления его вряд ли помогут совместить особенности королевской жизни с повседневностью Среднего Синежтура.

И всё же открыл подаренную ему книгу.

Будто бы был намерен оборониться ею от того, что происходило в единственной комнате (зале) стодолларового номера. А там что-то вздыхало, постанывало, бранилось, словно бы призывы слышались… "Ничего, — думал Ковригин, — перетерпим… Завтра съедут, и скатертью им дорога…"

Но тут ему пришлось поднять голову. Из коридора на него смотрела Натали Свиридова. Полусонная, с неубранными волосами, в чуть ли не распахнутном халате, но и в эти мгновения — дива дивой.

— Караваев, ты издеваешься надо мной! — заявила Свиридова, и было видно, что она сердита. — Уже два с лишним часа не могу уснуть, а он даже не изволит… Хорошо. Если ты сегодня не в настроении, мог хотя бы расположиться рядом со мной, у изголовья, и почитать свои замечательные сонеты…

Свиридова уселась на подоконник, закурила.

— Наталья Борисовна, — сказал Ковригин, пытаясь успокоить себя, — вы находитесь в заблуждении, возможно вызванном и моими неуклюжими умолчаниями. Никогда в жизни я не сочинял какие-либо сонеты, а значит, и не мог посвящать вам венки или читать их на ночь у изголовья. И фамилия моя вовсе не Караваев.

— То есть как? А кто же тогда Караваев? И где сонеты?

— Не знаю, кто такой Караваев. Но только сонеты и Караваев — это не я.

— Но ты на кого-то похож…

— У меня, наверное, клишированное лицо. А у вас было множество поклонников. Их и сейчас, видимо, множество.

— Черт-те что! Свинство какое! Он — не Караваев! — Свиридова соскочила с подоконника, сигарету швырнула на пол. — Обидели одинокую женщину! И тебе не стыдно?

— Стыдно, — сказал Ковригин.

Теперь Свиридова была не просто сердита. Она была в гневе. Леди Макбет. Ноздри её раздувались.