Лягушонок на асфальте (сборник)

задержался. Бояка.

Бедный Гога. Завтра-послезавтра опять станет каторжной его левая нога.

- Дядь, поеду?

- Поедешь.

- Тра-да-да, тра-да-да, тра-да-дадушки, тра-да-да.

- Только отпросись у матери. Покуда Аркадия лечат, будешь за него. Денег

тебе дадим.

- Мамка не отпустит. Я без спросу.

- Нельзя. Ты маленький. Десять, одиннадцатый. Не больше. Так мне за тебя

попадет, свету невзвижу.

Говоря, директор подошел к Геке и, косясь на слона, сел на ясли рядом с

мальчиком. Гога понюхал директора, неприязненно фыркнул.

- Верно: не отпустит тебя мать. Тем более со зверинцем. Парнишка ты

ловкий. Побоится, руку тебе откусят или совсем разорвут.

- Поеду, дядь? Хоть в милиции скажу: меня не брали, тайком залез и уехал.

- Сейчас так говоришь. На допросе другое запоешь.

- Нет, дядь. Бьют, я и то молчу.

- Худо будет без тебя. Даже и не знаю, что будет. Коварная скотинка этот

слон.

Директор замолк, посидел, насупясь. Ушел в станционный буфет. Принес

Геке лимонный напиток, связку баранок, бутерброды с ветчиной, пяток яиц,

сваренных вкрутую, кулечек конфет - арахис, облитый шоколадом. Сам убежал

добывать тепловоз.

Гека разложил еду на деревянном лежаке, приткнутом к стене,

противоположной той, у которой стоял Гога. Слон притопал к лежаку, и они

вместе позавтракали.

По суматошной беготне служителей вдоль эшелона, по тому, что они

втолкнули в теплушку лиственничные сходни, и по тому, что вагоны начали

чокаться от вкрадчиво далекого толчка, Гека определил, что скоро объявят по

радио отправление и поезд тронется.

Прибежал директор. На багровых зализах сеево пота. В груди хрип.

- Ма-альчик, отъезжаем. Ты-ы ко мне в а-авто-фургон. Слона закроем. Жи-

во!

- Я с Гогой останусь.

- Брось глупить.

Директор подпрыгнул, зацепился брюхом за порог и, пыхтя, влез в теплушку,

но, увидев, что мальчик забрался в ясли под защиту слона, сиганул на насыпь,

задвинул легко катившуюся дверь, побежал по гремучему щебню.

Свисток тепловоза. Тронулись. Свет в теплушку попадал только в

маленькое, зарешеченное, под самой крышей оконце. Не останавливаясь,

проезжали станцию за станцией: мелькали тополевые ветки, заваленные

грачиными гнездами, алые стены кирпичных вокзалов, фонари, чугунные краны

для заливки воды в паровозные тендеры.

Из дремы Геку выхватило солнышко. Оно застряло в оконце перед самой

решеткой и слепило алюминиевым пламенем.

Тишина. Значит, стоянка. Хруст. Кто-то идет по угольному шлаку. Встал.

Лязг. Отодвигается дверь. Ее колесики свистят сверчками.

Появился служитель в тельняшке, положил на порог постель.

- Шкетик, ты где? Возьми-ка вот постель.

Мальчик затаился в яслях. Но так как лицо служителя, когда возникло, над

порогом, было ждущее, веселое, Гека унял в себе чувство осторожности,

прополз под хоботом и спрыгнул на пол.

Служитель приподнял скатку постели, будто собирался подать. И едва Гека

прикоснулся к ней, схватил его за руку и выдернул из вагона. В следующий миг

он затолкнул постель в теплушку и задвинул дверь.

Гека был ошеломлен. Он заревел лишь тогда, когда служитель дотащил его

до женщины в малиновой фуражке и она взяла его в охапку.

- Отправь пацана обратно.

Из-за слез Гека не видел, как уходил поезд. Он только слышал, как звенели

колеса, как этот звон раскалывали удары чего-то большого обо что-то твердое и

как, пугаясь, женщина сказала:

- Да кто же там бьет, аж вагон качается!

12

В город Геку доставили на дрезине. Вечером он пришел домой. Через

несколько дней мать взяла отпуск и увезла его в горы.

Вскоре няня прислала Геке письмо. Почтальон отдал ему письмо возле

ворот. Няня писала, что была с Аннушкой в больнице у Аркадия. И Аркадий

сказал им, что «твой слон умер по дороге в Челябинск».

Гека упал под круглокронной ветлой.

Плакал.

Его разыскали отец с матерью. Пытались узнать, что с ним. Он молчал. А

когда они стали сердиться, крикнул:

- Вас не касается, не касается!

1964-1965

СМЯТЕНИЕ

Повесть

Маша Корабельникова бежала в зеркальный гастроном, где ее мать работала

грузчицей. Маша тревожилась, что не застанет мать - заместительша любит

возить ее с собой по продуктовым базам, - поэтому загадала, что заместительша

крутит у себя в кабинете ручку арифмометра, а мать стоит перед железными

дверями, которые ведут в подвал магазина. На ней темный, словно свинцом

затертый халат, покрытый шрамиками штопки, пятнами ржавчины и масла. Она

держит в кулаках концы косынки и греет на солнце лоб. Болит он у нее. Когда

Хмырь дерется, то метит ударить по голове. Хмырь - Машин отчим, Евгений

Лаврентьевич. Трезвый он молчун, пьян - вредина, вот и прозвала его Хмырем,

хотя и сама не знает, что такое хмырь.

Она бежала по бульвару между кустами облепихи, покрытыми резинисто-

серебристой листвой. И едва аллея кончилась, увидела огромные, зеленоватые

на просвет витринные стекла, вставленные в чугунные рамы.

В гастроном она наведывалась чуть ли не каждый день: нигде не

чувствовала себя проще и вольготней, чем здесь. Продавщицы ей радовались, а

мать с восторженным лицом ходила за нею по пятам. Все давно знали, кем

приходится Маша Клавдии Ананьевне, однако она говорила:

- Дочка пришла! Скучает по мне.