Лягушонок на асфальте (сборник)

кредит. В магазине решили: она тронулась. Твой отец выручил нас.

- К вам он добрый.

Они приближались к дебаркадеру, где вчера ужинали. По отмели в мокрой

одежде потерянно брел вчерашний старик, жаловавшийся на кого-то, кто

вынудил его бросить дом и сад, и обещавший за это отомстить.

С той минуты, когда Маша увидела старика, в ее сердце возникла боль,

неотступно напоминавшая о себе. Теперь эта боль разрослась и затвердела,

будто камень. И Маше так стало жалко старика, что она подумала: если у него

нет никого на свете, то возьмет и поедет с ним и будет ухаживать, как за родным

дедушкой.

Она остановила старика и узнала, что он едет вслед за сыном и невесткой,

которые уже определились на работу в лесозаготовительный пункт.

- Дедушка, да кто же вас выжил?

- Соседи.

- Что же вы поддались?

- Нелюди. С нелюдями, девочка, разве сладишь? Человек-то беззащитный

против них. Сколь раз побеждали их люди. Опосля все равно их верх. Почитай,

всю историю напролет их верх.

- Не может быть...

- И, маленькая... Что-то я не слыхал, чтоб конфетки сбрасывали с самолетов.

Брали чтоб ящик с конфетами и сбрасывали на парашютах во дворы детских

садов. Не конфетки сбрасывают, а бомбы. На тем... Во Вьетнаме...

- Так то американцы.

- Нелюдей везде хватает. У нас, должно, поменьше. А, да кто их считал...

Ведется нечисть, и ничем ты ее не изничтожишь.

- До поры до времени, дедушка.

- Может, опосле детей твоих правнуков. Не, не верю, не. Никак не

изничтожишь.

- Дедушка...

- Спасибо на добром слове. Жить тебе долго и в счастливой надее.

Гурьба цыганят натягивала и отпускала трос, которым пристань была

приторочена к берегу. Свекольномордый вербовщик от того же ресторанного

столика и из того же окна объявлял, что теплоход, плывущий с севера за

вербованными из Грузии, задерживается. Внизу, вдоль служб и на помосте,

галдел, томительно ждал перевалочный люд.

От моря, от моря. Вверх. В город. Ветер, полируя наклонный булыжник

мостовой, шибал Машу и Наталью Федоровну по ногам. Обе уносили в себе

дебаркадерное существование, которое только что обминули. Наталье

Федоровне было неловко за уют и оседлость собственной жизни, а в Маше

продолжилась вчерашняя растерянность перед человеческим миром. Осколочек

этого мира ворвался в ее душу, а она даже не может его понять. И ей нечего

надеяться и в старости сложить вместе все происходящее среди людей, чтобы

постичь, что с ними происходит и куда они придут. Понять бы хотя немногие

судьбы. Тех же цыганят и вербованных, дожидающихся теплохода. Еще что...

Старик этот и вербовщик... Не должны они, старик и вербовщик, вязаться в один

узел, а, выходит, увязываются. Они и в разноречии и в целом. Как так? Да как же

это так? Да почему же старик думает, что нелюди всегда в конце концов берут

верх?

На изгибе улицы выставил желтобалконную стену дом Торопчиных. Маша

тотчас сосредоточилась на том, что увидит Владьку.

В квартире Торопчиных, стоя у винно-красного углом диванчика, Маша все

ждала, что вот-вот появится Владька, куда-то спрятавшийся. Появится

неожиданно, будто собирался напугать, а на самом деле для того, чтобы

дотронуться до нее. Но она слукавит, словно напугалась, и сразу не вывернется

из-под его ладоней, если он положит их ей на плечи. Вместо Владьки появилась

магниево-седая Галина Евгеньевна.

Пунцовея, Маша спросила, где Владька.

- Уехал на велосипеде. С дружками.

Галина Евгеньевна усадила Машу на диванчик и ушла. Наискосок от Маши,

посреди комнаты - трубчатый стеллаж, привинченный к потолку и полу. Перед

книгами темнели вороненый шлем с паутинками орнаментальной позолоты,

выветренной временем, черная лаковая дощечка, на ней красивый поп в

серебряной ризе. На середине стеллажа лежали кожано-сухая голова меч-рыбы и

бивень мамонта, из него были вырезаны круглоголовые мужички с косицами,

едущие на осликах меж фанз, деревьев и зевак.

Наталья Федоровна уже в халатике проскочила за стеллаж. Клацнула,

вспыхивая, зажигалка. Табачный дым протек меж книг, загибался к потолку. Она

сказала, что курнет два разка и тоже сядет на диванчик. И Маше, которой

Наталья Федоровна при всей своей приятности неотступно казалась

иностранкой, послышалась в простодушном ее тоне и в словечке «курнет» такая

Россия, что захотелось подбежать к женщине и обнять ее.

В срединном просвете стеллажа, затканном табачной голубизной, блеснули

глаза Натальи Федоровны.

- Кое в чем, Маруся, мы старомодные. Увы, сохраняем семейные реликвии.

Рыбу-меч поймал мой папа в Бискайском заливе. Папа был тогда слесарем по

газовым аппаратам на химзаводе в Жэфе. В отпуск выбрался. Рыбу-меч поймал.

То было перед захватом Франции бошами.

- Рабочий и сбежал за границу?

- В России он был дворянин, полковник генштаба царской армии. Еще он

был полиглот. Я знаю, кроме русского, четыре языка. Он знал больше.

- А в слесаря устроился?

- До слесаря был такелажником, смологоном, люковым. Знания, звания и

достоинства человека претерпевают девальвацию, лишь только он становится

эмигрантом.

- Как при денежной реформе?

- Относительно.

- За десять рублей дают один?

- За тысячу.

- Понравилось ему рабочим?