Лягушонок на асфальте (сборник)

признавал Репина и был талантливей, что он отрицает все космогонические

гипотезы, за исключением гипотезы Канта, что сверхволя и сверхмужество

Заратустры дали повод для зарождения фашистского надчеловека и

недочеловека.

Маша, хотя она и сама «завела» Владьку, досадовала, что он, иронизируя над

отцом, говорит, совсем не стесняясь женщины с янтарным браслетом на

запястье, таджика, двух, длинной и пеньковатой, старушек в черном, едущих не

то с богомолья, не то на богомолье. И когда пеньковатая старушка смиренно

отметила: «Честит сынок папашу», а длинная на это кивнула, а таджик

покривился, Маша покраснела и заерзала, стыдливо ожидая, когда Владька

замолчит.

Владька слыхал, что сказала старуха, и видел, как восприняли ее замечание

товарка и таджик. Однако не замолчал: он говорит об отце не им, а Маше, и они

не имеют моральных оснований выказывать свое отношение к его словам:

только невежды не признают права на обособленность человека и человеческих

групп в любом многолюдье; привыкли врываться по-налетчески в мир чьей-то

откровенности и доверительности. А Маша не понимает, что это ненормально,

негуманно.

От внимания Владьки не ускользнуло и то, что его отец чем-то понравился

Маше и что она хотела бы это высказать, да ее удерживает локаторная

пристальность посторонних ушей.

Якобы для того, чтобы узнать у проводниц, где будут долгие стоянки, он

позвал Машу с собой. И хотя она еще не возразила ему, начал убеждать, едва

очутившись в тамбуре, что на бумаге, которую зря переводит отец, кто-то мог бы

научиться решать задачи, изложить инженерный реферат или провести

социологическую анкету.

- Отец указывает на очевидное, поэтому - презирай меня за это - я издеваюсь

над ним.

- Ну и дурак. Он заботливый, а ты равнодушный. Наш город заволакивает

газом. Мы судачим, ноем, ворчим и никуда не обращаемся.

- Заблуждение! Крапунов, вроде папаши, довольно много. Возможно,

каждый пятый пенсионер.

- На котлы ЦЭС поставили пылеуловители. Уверена - крапуны помогли.

- Наивно. Трубы электростанции выбрасывали в сутки сто тонн угольной

пыли. В год получалось тридцать шесть тысяч тонн. Расточительно. Поставили

пылеуловители. Продиктовано экономикой.

- И заботой о здоровье.

- Объективно - да.

- Молчать, по-твоему, лучше?

- Бумагомарание не производит действия. То есть нет, производит:

смехотворное действие. Пора, Маша, мыслить. Для начала осознай, какое место

отведено человеку в металлургической промышленности.

- Ты меня не забивай и не уводи от спора. Твой отец тревожится...

- Он кокетничает. Будто бы печется о благе народа. В сущности, он

эгоцентрист. Сколько помню, от семейных забот он всегда уклонялся, в другие

не успевал войти. Сегодня в Одессе, через месяц в Бобрике-Донском, через

месяц - под Искитимом.

- Ладно. Ты меня не склонишь к безразличию.

- Я тебя склоняю к разуму.

- Как будто я дурочка.

- Дурочка не дурочка...

- А ты, а ты...

Негодование Маши перестригло ее дыхание, и она бросилась из тамбура.

В гневе и растерянности она остановилась перед стеклянной дверью,

захватанной пальцами. Хотелось упасть, заплакать, погибнуть.

Позади железно бухнула дверь. Мимо скользнул Владька. Распахивая

стеклянную дверь, полуповернулся.

- Первое: я нарочно провоцирую на спор. Второе: я подтверждал крыловское

«А Васька слушает да ест». Третье: хорошо тебе, Маша, ты не думаешь, что ты

гениальна! И четвертое: поехать бы нам вместе в математический лагерь!..

Он пошел по вагону, Маша невольно потянулась за ним. Боялась, что в купе,

встретясь с Владькиными глазами, засмеется. Посматривала в окна направо-

налево, затягивая лицо в строгость. А когда увидела Владьку - он забрался на

верхнюю полку, лежал на животе, приложив щеку к мягкому хлорвиниловому,

исполосованному «молниями» чемоданчику, - прыснула в ладони. Он

улыбнулся, но как-то присмирел, - словно откуда-то из одиночества, где горевал

о самом себе.

К областному городу, конечному пункту следования поезда, подъезжали в

зеленоватом свете заката. Их вагон, московский, отвели на боковой путь,

занятый прикольным составом снегоочистителей. В полночь вагон прицепят к

московскому поезду, и они поедут дальше.

Попросили старушек покараулить чемоданы. Спрыгнули на кучу щебня.

Поле, заплетенное рельсами, зубцы разноцветных сигнальных огней в

притуманенности сумерек, небо, отделенное от планеты крупноячеистой сетью

троллей, - во всем этом чудилось что-то ярко-неземное, наводящее оторопь,

влекущее. Невольно взялись за руки. Скакали через рельсы. Лучи светофоров,

желтые, зеленые, красные, вращались, как самолетные лопасти.

За рельсовым полем был пустырь; дальше огнился город пластинами окон,

вязью газовых реклам, фарами, фонарями. Среди зданий выделялся стеклянный

куб, наполненный сварочно-голубым светом. На этот стеклянный куб, не

придерживаясь тропинок, Маша вела Владьку. В кубе находилось кафе.

Согласно вошли туда. Пробирались к свободному столику, чувствуя в себе

что-то новое. Казались себе взрослыми и, как никогда, красивыми. Оба впервые

были в вечернем кафе, и это безотчетно возводило их отношения на ступеньку

выше детских. Они не догадывались об этом, но в их ощущениях уже