Лягушонок на асфальте (сборник)

прождала... Куда спешить? Обратно в узничество?

- Если есть кому присмотреть за матерью, задержитесь.

- Паша Белый присматривает. Стар он. В заботах как гусь в перьях.

- Коняткин подмогнет.

- На парниках от зари до зари. Затепло надо застеклить новый корпус. Огромина! Сам

дрова пилит, вар топит, режет стекло... Да вы ж были там.

- Алён, журиться-то незачем: у всех свое узничество.

- Свое-то свое, да оно не равно.

- Мы видим лишь себя.

- Вы - пожалуй, мы - нет.

- Опять на город?

- Бесполезно. Все обуздал, захапал...

Лицо Лёны, притемненное скорбью, неожиданно переменилось: на нем возникло

выражение мечтательности, к которому примешивалась застенчивость и нерешительная

насмешка.

- Вы молились... Пьяные не всегда помнят...

- Еще молиться?

- Зачем молились?

- Душа повела за вами.

- Когда мужчину ведет за женщиной, он выдумает... второе солнце выдумает. Пусть вы

залюбовались мной... Странно: я, маленький человек, вызвала у вас желание молиться. Я

для вас ничего хорошего не сделала.

- Алён, простите, тогда, в сущности, я молился Слегову.

- Отказываетесь?

- Нет, не отказываюсь.

- Через минуту вы скажете: «Нет, не я вставал перед вами на колени».

- Вы же натолкнули меня на вывод: чувства образуются, как реки. Ручьишки, ручейки,

ручьи - река. Мы приехали с Леонидом. Коняткин занимался раздежкой лозы. Полезли на

чердак. Толкуем о туесах, расписных подносах, жокейках из бересты. Кажется, корье,

липовые чурбачки, лыко, пенька, ржаная солома. И понеслось! Впечатления - вихрь!

Павел Тарасыч! Усы завязаны узлами. Сияющие глаза. Подоил коз. Пьем молоко.

Разглядываем озорные палки! А тут - вы!

- Ага, запнулась.

- Волга без Оки прекрасна! С Окой куда прекрасней.

- Пьяное впечатление краше трезвого. Помолятся и отрекутся.

- Алён, я молился... Не подозревал... Наверно, спастись?

- От чего? От кого?

- От самого себя, может. От жизни. От...

- Эх-о!

- Я чуть не застрелился. Чудом не застрелился!

- Мама сказки сказывала. Герой, справедливец, жалельщик - он у мамы ясный сокол.

Обликом вы ясный сокол. Цыгане не унывают до последнего дыхания. Руку поднять на

себя - никогда. Живите по-цыгански.

- А кто сейчас журился?

- Облачко по озеру скользнуло. Времени, Слава, в обрез.

Теперь Лёна побежала. Он стоял на месте. Ее волосы длинно, пушисто порхали. Их

пересыпчивый блеск сливался в золотое полыхание. С детства Вячеславу больше всего

нравились черные волосы, завораживали названия: синь-порох, жуковые, смоляные как

вороново крыло, радужно-темные, антрацитовые. Русые волосы мало привлекали:

блеклые, ну прямо линялые, простоватостью похожи на рогожные кули, на помазки из

мочала. И вот открылась сияющая, жаркая, миражная красота русого цвета. Если бы

солнечные лучи, остывая, превращались в нити, то они, наверно, были бы неотличимы от

волос Лёны.

Полуобернувшись, она почему-то обрадовалась его промедлению: пустилась бежать

быстрей, прокричала, как ему послышалось, с ускользающей поспешностью, что в

институт поедет одна, что оттуда заскочит на квартиру Леонида, если на рынке не встретит

кого-нибудь из односельчан.

Напрасно они прождали возле мотоцикла: Лёна не появилась.

40

Закат был безветренным. Теплынь манила людей наружу.

Устя, которой чего-то н е м о ж е л о с ь , спустилась на крыльцо подъезда, держась за

перила и резче обычного прихрамывая. Она села на скамью под тополем, которую чуть ли

не целиком занимала жена сварщика нагревательных колодцев Федьки Чуваша. Никто не

знал ее имени. Из-за моржовой толщины прозвали Опарой, прозвище превратилось в имя.

- Нынче ты квелая, Устиньюшка, - сказала Опара.

- Неможется, - отозвалась Устя.

- Коленки ломит?

- Не пойму: то ли в теле что, то ль в настроениях?

- Настроения должны быть хорошие.

- У тебя ведь один мужик, а у меня семья.

- Полнота жизни.

- Полнота, да не та.

- Полнота - завсегда ладно. Без детей мало отрады.

- Без детей горе, с ними вдвое.

- Просто ты уходилась. Твой сам на курорты ездит. Тебя бы спосылал.

- Сам как в аду: котлы с кипучим железом, жара, угар, пылюка.

- Говорю - клушка. Так бы всю семью под крыльями держала. Береги ты себя. Не

цыплята они.

«Не втолкуешь Опаре, - обиделась Устя. - Для себя живет. Что же такое деется со

мной? Неуж что с мужиком?»

«И вот топырит крылья над ребятами, над самим, - подумала Опара. - У них небось ни

думки о ней. Никуда не возят, окромя как за ягодой. Ни разу не спосылали подлечиться.

Чего видела? Что будет вспоминать на старости лет? Я без детишек. Зато Федька куда

только не свозил в отпуска. Все магазины обходили в Риге, в Ленинграде, в самой Москве.

Устя, кажись, за Челябу не заезжала. Да что за Челябу?! На левом берегу в Центральном

универмаге не была. Погодь. Славка-то у них где?»

Спросила Опара про Славку.

Подругами они были с Опарой, но не стала Устя откровенничать: что в родной семье -

других к этому нечего приплетать. Привадишь - заместо помощи окажутся суды-пересуды.

Лично она сроду не пробовала встревать в чужую жизнь. Отец с матерью навсегда