Лягушонок на асфальте (сборник)

отвесную глубину, к донной студености, в безвольность. А может, не от клеща?

Просто переволновалась и жара, жара, жара?

На остановке была деревянная ожидалка. Там слышался говор. При мысли,

что она окажется среди людей, Маше стало муторней. Сразу будто несвобода:

кто хочет разглядывает тебя, и как хочет думает о тебе, и ты вынуждена

смотреть на них или слушать их, и всякий имеет право соваться в твои глаза с

улыбкой, с насмешливой гримасой, с миной угодливости, вламываться в твой

слух хохотом, умничаньем, кухонными рассусоливаниями, с матом, скукой,

притворством.

Легла в тень ожидалки. Рукой прикрыла глаза. Погружалась в темноту, где

извивались осциллограммы боли, какие-то никелево-яркие, мешавшие

установлению внутреннего покоя. Ловила, утишала их, они вырывались,

убегающе скользили и опять изгибались в черноте, куда трудно было

дотягиваться, порскали ранящим блеском.

О Владьке забыла, но чувствовала какое-то натяжение между собой,

простершейся на земле, и кем-то, находящимся поблизости, метрах в трех. Когда

отчетливо ощутила, что пропало натяжение, поняла: неподалеку стоял Владька.

И ушел. И тут же возник его басок за дощатым сводом стены, спрашивающий,

нет ли у кого случайно таблетки от головной боли. Чье-то обнадеживающее

обещание порыться в сумочке. Потом Владькино объяснение, для кого таблетка

и почему. И снова голос, обещавший порыться в сумочке, но звонкость его

притуманилась заботой. И зачем Владька сказал про клеща? А после слова все

той же, должно быть, славной женщины; из них Маша узнала, что у женщины

был энцефалит, а клещ ее не кусал, и что был он и у ее племянника, который

только снял с ее руки клеща. И у нее, и у племянника через сутки началась

высокая температура, а головная боль попозже, невыносимая тоже.

У Маши была надежда на то, что укусы комариные (пятнышки стали

точечными, не отличить), и вот надежды нет, и такая в душе пустота, как после

похорон. И ни к чему таблетка, и все чуждо и ненужно.

Да отстань ты, Владька. И она отбросила таблетку. И коренастая женщина с

яблочной рдяностью щек, журяще называющая ее деточкой, и снова облатка у

губ. И вскоре теплоход. И лежит она в кормовом салоне. Биение двигателя внизу.

Кувыркающиеся звуки татарской гармошки за бронированными туалетами, в

подтянутых на блоки шлюпках. И неостановимая жалость к себе: не будет в

городе, а то и на всей земле девчонки с пепельными волосами - для Татьяны

Петровны они лунные, - которых, наверно, не станет нигде, как и голубых и

синих глаз, из-за электрического света. И тревожная боль за мать: казниться

будет - на смерть отпустила. И досада, что не выведала, почему отец кинул их с

мамой. И сочувствие ему: без того страдает из-за случая со стенной газетой. Из-

за всего этого Маше все сильней хотелось жить. Как бы доказывая кому-то, а

также и себе, что ей рано умирать, она перечисляла, что желала бы узнать: будет

ли счастлива мама, если Хмырь бросит выпивать и драться; каются ли

Владькины родственники, что уехали из Франции; на ком женится Митька

Калганов; если Владька достигнет профессора, то кем сможет стать она, которая

интересуется кое-чем, что его не интересует, и, в общем-то, сообразительней

его...

Постепенно она сосредоточилась на мысли: раз других спасли, то и ее

сумеют спасти. Приплыть в город и немедленно в больницу. Пусть делают хоть

сколько уколов против энцефалита. А понадобится - пусть делают пункцию

спинного мозга. Мама, когда ее исследовали на вибрационную болезнь, не

согласилась на пункцию, потому что накануне у ее подруги по цеху отнялись

ноги от этой самой пункции. А Маша согласится. Она жизнерадостна и все

выдюжит. И бегать будет. И шарики за ролики не зайдут, как не зашли от

падения с лестницы на асфальт. Затем почему-то Маша вспомнила экскурсию на

блюминг, куда мать, отстраненную из-за вибрационки от работы на наждаках,

посылали убирать окалину из-под рольгангов. В зеркальные валки центрального

поста втягивало стальные малиновые слитки. Грохотало. Кометы искр. По

верхней плоскости слитка каталась вода, взрываясь, сгорая зеленым огнем.

Слиток куда-то делся. В зеркальные валки понеслась вода с берегами,

селеньями, заводами, сплющивает людей, животных, птиц, муравьев. И

закричала, но голоса не было. Чтобы голос появился, откинула плечи, как

крылья, и очнулась.

Вслушалась в виски. Боль исчезла. Качнула головой. Нет боли. Тут Владька

принес крюшон с пирожками. Выпила крюшону и поела пирожков. Встала у

борта. Теплоход скользил к туче, разверзавшей вислое брюхо. Тень тучи

пласталась вблизи, синя бетонный мост, бетонный же, выложенный плитами бок

стрелки и реку, сужающуюся перед выбегом в море.

Владька смотрел на Машу из салона. К ней он не решался выходить,

останавливаемый какой-то суеверной робостью. Было удивительно, потому и

мнилось, будто все это не наяву, что он не замечал раньше, как может быть

прекрасна девчонка. Это открытие явилось его душе в тот момент, когда солнце

золотило Машин профиль с чуть вздернутым кончиком носа и когда вихрились

по ветру ее волосы.

Врач поликлиники металлургов Чебуняев, к которому советовала обратиться