Ляля, Наташа, Тома (сборник)

– Тебе еще рано.

– А я думаю, как раз.

Сейчас, в предрассветном полумраке, она казалась ему моложе и напоминала саму себя в детстве, в том времени, когда ничего этого еще не было: ни перламутровых ногтей, ни хриплого голоса, ни мужчин, маячивших за ее плечами, где-то раздевающих ее, оскорбляющих, ласкающих. Чужих мужчин, похожих на него, ее отца. Она шумно втягивала чай, вытянув губы трубочкой (сколько раз он отучал ее от этой привычки! Откуда опять?), и лицо у нее было грустное и слегка обиженное, словно он запретил ей пойти на елку во Дворец съездов.

– Тебе бы поехать куда-нибудь, – вздохнул он, дотрагиваясь до ее затылка.

– Куда? – спросила она.

– Если ты хочешь, я что-нибудь придумаю, – привычно пробормотал он. – Достану путевку.

Она оторвалась от чашки. Глаза ее покраснели.

– Поздно, – жестко сказала она.

– Что поздно? – растерялся он.

– Поздно тебе меня задабривать. – Глаза ее краснели все больше и больше. – Сам езжай куда хочешь.

Он беспомощно привалился спиной к дверному косяку.

– За что ты ненавидишь меня?

– А ты? – прошептала она.

– Что – я? Ты же знаешь, что для меня нет никого дороже, чем ты и ребенок…

– Чем я, ребенок и еще кое-кто! – выкрикнула она. – А я, ребенок и еще кое-кто не сочетаемся! Или – или! Можно было выбрать!

Она встала, отодвинула чашку. Перед ним были два человека: его дочка с обиженным лицом и растрепанными волосами, такая молоденькая и неудачливая, и одновременно чужая, взрослая женщина с хищно сжатыми перламутровыми пальцами, у которой своя жизнь, свой собственный сын и мужчины, имен которых он даже не знал…

Через неделю наступили весенние каникулы.

– Ольга приедет в Коктебель, – сказал он моему отцу по телефону. – Я снял комнату недалеко от Дома творчества.

У отца опять застрял в горле вопрос о семье, о муже, но он промолчал, ничего не сказал. Потом посоветовал:

– Постарайся отдохнуть, Михеле, не думай ни о чем.

– Я ждал этого несколько лет, – ответил он. – Ты-то знаешь…

И опять отец хотел спросить его: «А как же, если все откроется? Как же она тогда? Куда она вернется?»

И не спросил.

Утром они шли на море. Вода была еще холодной, но камни к полудню теплели от солнца. Они лежали рядом на этих теплых камнях – рука в руке – и чаще всего молчали. Говорить не хотелось. Любой разговор неизбежно затрагивал их прошлое или будущее. Настоящее существовало только здесь, на этих теплых камнях, голубоватых от близости моря и неба.

Впереди был длинный, унизанный цветущими веточками миндаля день, в пышных облаках, которые вместе с цветущим миндалем и белой пеной волн делали его каким-то ослепительно-светлым, а за ним – длинный, пахнущий водорослями южный вечер, главным звуком которого был звук потемневшего моря, а главной краской – яркая, медленно сгорающая полоса заката на горизонте, и в заключение всего была ночь.

Однажды ночью он случайно задел ремешком от часов ее выпуклую темную родинку на переносице. Тут же пошла кровь. Родинку зажали ватой, но кровь еще долго не останавливалась, и вкус ее долго помнили его губы. В предпоследний день отправились в горы. Она шла впереди по узкой горной тропинке. «Какие у тебя смешные ямочки на локтях», – начал было он и не успел продолжить: вдруг она вскрикнула и неловко повалилась навзничь. Он не успел даже подхватить ее. Она лежала на земле без сознания и ловила губами воздух. Лицо ее становилось ярко-белым. На левом плече быстро вздувалась краснота от осиного укуса. Дрожащими руками он попробовал поднять ее, но, содрогаясь от мелких частых судорог, тело ее опять сползло на землю. Тогда он закричал от ужаса и начал покрывать поцелуями ее лицо, словно поцелуи могли изменить что-то. Ни души не было рядом. Задыхаясь, он все-таки поднял ее на руки и пошел вниз, спотыкаясь на узкой тропинке и боясь оступиться и потерять равновесие. Вдруг прямо над его головой закричали какие-то невидимые птицы. Ему показалось, что она перестала дышать, и, опустив ее на землю, он принялся считать пульс. Пульс был вялый, неотчетливый. Тогда он понял, что надо немедленно высосать яд, и впился в красное вспухшее пятно укуса. Она застонала, стиснутое дыхание вырвалось из ее рта.

– Бог мой! – взмолился он по-немецки. – Бог мой! Помоги нам!

И тут же услышал шум машины со стороны дороги. Через полчаса в маленьком приемном покое местной больницы она пришла в себя. Сердитый молодой врач с пятнами застиранной крови на халате спросил ее:

– Вы знали, что у вас аллергия на осиные укусы?

– Знала, – прошептала она.

– Ну вот, а муж ваш даже не знал и не догадывался! Который раз вас укусила оса?

– Второй, – выдохнула она и сделала попытку приподняться, чтобы убедиться, что он рядом.

– Я здесь, здесь, – торопливо сказал он, приглаживая ее волосы.

– Запомните, – резко сказал врач. – В третий раз наступит кома. И кончится смертью, это я вам точно говорю. Сейчас-то еле откачали…

Ледяной ужас пополз по его позвоночнику, словно липкое, живое существо. Как это – смерть? Чья – смерть?