Лям и Петрик

Самые сильные страницы повести — первые, там, где маленький Лям то видит сон, то просыпается, и ни он сам, ни читатель не в состоянии отличить сон от яви. Ляму снится ледоход на Южном Буге, снится, что он, Лям, «стоит один-одинешенек на льдине посреди Буга, там, где летом омуты, и его несет». Так книга начинается с Южного Буга, большой реки, с которой символически связана жизнь и взросление главного героя. (Такой же осевой рекой в повествовании о Петрике становится Днепр.) Этот ледоход — метафора жизни и мировосприятия героев. По полой воде, сталкиваясь и ломаясь, идут льдины, а вода несет и их, и бревна, и камыш, и какой-то сор. Движение хаотично и непредсказуемо. Нет способа предвидеть, что стрелой помчится дальше по реке, что застрянет, что на что налетит и сломается. Конфигурация происходящего меняется каждую минуту — страшно и весело одновременно. Такова же жизнь героев повести: в ней нет никакого смысла, никакой направляющей силы, никакой заранее рассчитанной траектории и цели. Все, что им остается, — это быть готовыми ко всему, ничему не удивляться и изо всех сил стараться выплыть.

Этот образ уносимого потоком и борющегося с потоком был важен для Квитко. Вот одно из самых ранних его стихотворений «Жучок» (1917) в известном переводе Маршака:

На улице ливень
Всю ночь напролет.
Разлился бурливый
Ручей у ворот.

Оконные стекла
Дрожат под дождем.
Собака промокла
И просится в дом.

Вот в лужу из лужи,
Вертясь, как волчок,
Ползет неуклюжий
Рогатый жучок.

Упал вверх ногами,
Пытается встать.
Подвигал рогами —
И встал он опять.

До места сухого
Спешит доползти,
Но снова и снова
Река на пути…

Плывет он по луже,
Не зная куда.
Несет его, кружит
И гонит вода.

По панцирю капли
Стучат во всю мочь,
А ножки ослабли —
Грести им невмочь.

Вот-вот захлебнется
Гуль-гуль! — и конец!
Но нет, не сдается
Отважный пловец.

Измучен борьбою,
Пропал бы жучок,
Как вдруг пред собою
Увидел сучок.

Из чащи дубовой
Приплыл он сюда.
Его из дубровы
Примчала вода.

И, сделав у дома
Крутой поворот,
К жучку удалому
Он быстро идет.

Спешит ухватиться
Жучок за него.
Теперь не боится
Пловец ничего.

По воле потока
В своем челноке
Плывет по широкой,
Глубокой реке.

Но близок дощатый
Дырявый забор.
И путник рогатый
Пробрался во двор.

Пробрался — и прямо
Направился в дом,
Где мы с моей мамой
И папой живем.

Попал он на суше
Ко мне в коробок.
И долго я слушал,
Как трется жучок.

Но вот понемножку
Ушли облака,
И в сад на дорожку
Отнес я жучка[6].

4.

У квалифицированного читателя есть устойчивые ожидания того, чем должна быть книга о детстве, тем более о еврейском детстве, о детстве в местечке. Ни одно из них не сбывается. Вся повесть — это такой большой «минус-прием».

Жизнь главного героя книги, Ляма, так скудна и тяжела, что в ее описании нет места тем переживаниям, которые сопровождают традиционно еврейского подростка в классической еврейской прозе. Допустим, у Шолом-Алейхема то и дело речь заходит о пресловутой «процентной норме», не дававшей еврейским мальчикам поступать в гимназию. Но Лям (а равно и Петрик, на которого такие ограничения не распространялись) даже не слышал о существовании гимназий, у него другие проблемы: голод, побои, туберкулез. Антисемитизм совершенно не волнует героев повести, их жизнь «ниже» уровня национальной дискриминации. Лям сталкивается с государственным ограничением прав еврейского населения только один раз, узнав, что ему, оказывается, нельзя ночевать в Николаеве. (Николаев был исключен из черты оседлости.) Это, в череде других бед и унижений, не производит на него большого впечатления.