Лярва

Он вновь поднёс к губам чашку чая, как вдруг тот самый стук повторился — и повторился на сей раз определённо со стороны прихожей. Никого к себе не ожидая, Колыванов нехотя встал, прошёл в прихожую, приблизился к входной двери и прислушался. По ту сторону двери было так же тихо, как в квартире.

— Кто там?

Ответа не последовало, и он вернулся в кухню. Ему почему-то вдруг вспомнились оба сына с их безуспешными попытками отвечать на вызовы судьбы решительно, как-то действовать и реагировать, что-то делать в ответ. Чему учили эти уроки? Тому ли, что в жизни надо быть трусом и делать вид, что не замечаешь злодейства? Тому ли, что надо покорно переносить удары судьбы, смиряться с тем ходом жизни, который тебе диктуют обстоятельства — или, точнее, диктует другой человек? Это ли поведение мужчины? В этом ли повод для гордости? Ему поневоле вспомнились знаменитые формулы классиков о твари дрожащей либо о праве, о сравнении однодневного полёта орла высоко в небе с целым веком прозябания ворона по-над землёю. Нет, он целиком и сам склонялся душою к выбору сыновей. Он одобрял их и не считал, что они совершили ошибку.

«Но если твои дети были таковы же, как ты сам, и переняли с генами гордое отношение к жизни, неспособность смиряться, терпеть и прятать голову в песок, то как же ты сам-то тогда выжил? Как же ты сам тогда дожил до седин, а не сгинул в борьбе со Злом десятью или двадцатью годами раньше? Неужели осторожничал? Неужели чего-то боялся, сукин ты сын? А ну, доведись-ка теперь, сию минуту, войти сюда хоть самому дьяволу, как бы ты себя повёл? Сдюжил бы вступить в противоборство, не устрашиться? Или стал бы лизать зад ему, как иные лижут зад даже и не дьяволу, а всего лишь своему начальнику?»

Словно в ответ на эти мысли в дверь его квартиры опять кто-то постучал — в этот раз очень громко и дважды. Казалось, что даже стена сотряслась от грохота. Колыванов невольно вздрогнул, подошёл к двери и заглянул в глазок. По ту сторону двери была тьма, но тьма настолько густая и вязкая, как если бы кто-нибудь прикрыл глазок пальцем или просто прислонился к двери.

— Ну что, мне выйти, или вызвать полицию, или сами уберётесь? — громко произнёс Колыванов, начиная злиться.

«А чего ж не выходишь-то? — пронеслось вдруг в его голове мелким бесом. — Чего боишься? Пытаешься быть и разумным, и бесстрашным одновременно? Так не бывает.»

Поскольку на его возглас опять никто не ответил, он, настороженно прислушиваясь и медленно ступая, вернулся опять в кухню. Мысль о том, что это может быть очередною выходкой Лярвы, посетила его наконец и заставила встревоженно подумать о тётке и Замалее. Он кинулся к телефону и набрал оба номера — тщетно. Они не отвечали, и поздний час не мог быть тому причиной, ибо столь же поздно они все звонили друг другу и раньше, проверяя, всё ли в порядке. Значит. Значит.

Он уже собирался звонить по двум-трём надёжным номерам, приберегаемым на крайний случай, когда в дверь вдруг опять постучали — на сей раз очень тихо, но продолжительно и как бы опускаясь по полотну двери книзу; так, словно провели когтистою лапой. Вместо того чтобы набрать номера, о которых подумал, и обратиться за помощью, Колыванов снова вернулся в прихожую и подошёл к двери. Он уже совсем было хотел открыть дверь, даже взялся было за поворотный барашек замка, но, повинуясь подсознательному голосу самосохранения, приложил всё же ухо к двери и прислушался.

Жуткая, могильная тишина стояла за дверью. Не доносилось ни единого звука, в том числе от соседей. Мир как будто замер и к чему-то приготовился.

И вот в этой страшной, звенящей, космической тишине прокурор вдруг услышал, как с той стороны двери кто-то осторожно, тихо, явно стремясь не привлечь к себе внимание, вставляет в замочную скважину ключ. Колыванов опустил взгляд на внутреннюю завёртку замка. Секунду-другую она оставалась неподвижной, а затем, к неописуемому удивлению прокурора, не верившего глазам своим, начала поворачиваться в сторону отпирания. Вот она повернулась раз, вот другой, вот остановила своё вращение. Замок уже был открыт, оставалось лишь повернуть ручку и открыть дверь! Не утерпев, Колыванов сделал это сам и замер в открытом дверном проёме, находясь в совершенном недоумении.

На пороге стоял высокий, рослый незнакомый мужчина. Одетый в невообразимое рубище, в рваные остатки какой-то куртки и брюк грязно-серо-коричневого цвета, он дохнул в прокурора столь отвратительным запахом гниения и разлагающейся органики, что тот невольно отшатнулся и сделал шаг назад. Это было очередной его ошибкой: незнакомец тотчас шагнул вперёд и приблизился вплотную к Колыванову, окутав его своим удушливым смрадом. В эту минуту он стоял уже по сю сторону порога, оказавшись, таким образом, внутри квартиры.