Лярва

Шалаш вздрогнул от этого вопроса и оглядел свою руку, поворачивая её и подставляя со всех сторон свету. Присмотревшись внимательнее, он наконец опять увидел его — того самого паучка-путешественника, потерянного было и почти позабытого, которого Дуплет, не занятый вождением и смотревший на Шалаша со вниманием, заприметил теперь тоже.

— Да вот, — растерянно улыбнулся Шалаш, — паучок на меня приземлился. — и, не удержавшись, язвительно добавил: — Собираюсь отпустить его на волю, раз уж он более достоин жить, чем я!

— А вот паучок-то твой, кстати, навёл меня на одно воспоминание, — с увлечением продолжил Дуплет, никак не реагируя на полемический выпад приятеля. — Представь себе, что читал я о таком виде пауков (название сложное, и его не выговоришь), самки которых проявляют вовсе уже фантастический пример самопожертвования ради жизни своего потомства! (Это всё к той же теме, что неразумные твари — лучшие матери, чем разумные.) Так вот, как только из кокона паучихи народятся на свет её паучата, они в эту минуту настолько слабосильны и беспомощны, что нуждаются под страхом смерти в сиюминутном насыщении плоти, то есть хоть в какой-нибудь пище, дабы не умереть тотчас от голода. И это — именно сиюминутное требование для их выживания, заметь себе это, то есть промедление невозможно. А так как совсем уж невероятно и несбыточно, чтобы произошло такое случайное совпадение, чтобы мать именно в эту минуту поймала в свою паутину какую-нибудь муху и накормила бы ею паучат, то что, по-твоему, вынуждена делать мать, чтобы спасти детей? Откуда взять живую плоть для накормления своего хищного, только что родившегося потомства? И вот представь себе, что мать, нисколько не медля и не перебирая миллион разных факторов, как это делают человеческие многомудрые матери, — она просто производит некое движение телом и ногами, являющееся для её детей сигналом к атаке на её собственное тело! Они этот сигнал мгновенно распознают, понимают его инстинктом, тотчас кидаются на мать, вонзают в её плоть свои крошечные хелицеры и впрыскивают внутрь её тела свой яд и свой пищеварительный сок, которые тотчас её убивают и начинают переваривать её внутренности в питательный бульон для её детей. Мать же при этом совершенно не защищает свою жизнь и покорно терпит, как собственные дети её убивают и затем пожирают. Вот он — пример идеального материнства и идеального каннибализма вместе, пример, никогда не достижимый в человеческом обществе, где матери выбрасывают своих детей на помойку!.. Но что-то я раскричался, дорогой друг, и отдалился от темы. Уж прости болтуна!

С этими словами Дуплет, обративший наконец внимание на своё волнение и на то, что руки его уже трясутся, принудил себя замолчать и успокоиться. Он снова включил зажигание и медленно тронулся в путь, выехавши в том же направлении и по той же дороге, по которой ехал ранее. Притихший Шалаш тоже молчал, впервые в жизни услышав подобные откровения — и от кого же? — от столь очевидного сангвиника и жизнерадостного человека, в ком мог бы их допустить в последнюю очередь. Наконец он выдавил из себя севшим, нерешительным голосом:

— Послушай, да ведь это кромешный ад. Как же ты можешь жить с такими мыслями в голове? Жить — и бездействовать. Извини меня, но твои последние слова о болтуне в таком случае приобретают неожиданный вес!

Дуплет всем лицом повернулся к собеседнику, несколько мгновений молчал, часто моргая, а затем вдруг громко, взрывно расхохотался и смеялся долго, до слёз, приговаривая: «Это я-то бездействую? Ну, плохо же ты меня знаешь! Хе-хе: бездействую!» Успокоившись и отдышавшись, он ответил неожиданно ледяным, совсем ему не свойственным, отчуждённым тоном: