Лярва

Протянув в сторону могучую волосатую руку, он без труда дотянулся до девочки, ухватил за волосы, отчего она немедленно и громко захныкала, и, проведя рукою широкую дугу, заставил разбежаться и ударил головою об угол стола. Не понимая, почему смешной дядя вдруг рассердился и за что её наказывает, она, держась за ушибленное место и имея возможность выскочить в сени и на улицу, не сделала этого, а пробежала мимо входной двери, достигла своего угла, опять укрылась там и задёрнула занавеску, надеясь то ли спрятаться таким способом, то ли что дядя о ней позабудет или уснёт. А он, охваченный пьяным упрямством, уже опять был на ногах и, сильно шатаясь, хватаясь руками за стол и стулья, выписывал мыслете по всей комнате. Затем сорвал с треском жалкую тряпицу, ухватил девочку за горло, наотмашь и с чудовищной силою влепил ей пощёчину и начал, издавая какие-то животные звуки, этой же рукою срывать с неё затрапезное серенькое платьице, подаренное не матерью, а одной из соседок во время очередной пьянки. Ничего не понимая, она закричала в голос — и он тотчас переместил свои пальцы с её горла на рот. Корчась от боли, обездвиженная и насильно безмолвная, она в отчаянии возвела к нему глаза, надеясь, быть может, хотя бы силой взгляда остановить его. И увидала безумный взгляд зверя, горевший неистовым пламенем тёмной и низкой страсти.

А дальше наступил кромешный ад. Боль, ужас, страшное унижение и безысходное отчаяние, полнейшая беспомощность и давящий, чудовищный кошмар на полчаса захватили в свои липкие объятия этого несчастного ребёнка. Никто в целом мире не мог ей помочь, и никто ничего не мог уже исправить. Непоправимое совершилось.

Когда Волчара наконец уснул — прямо здесь же, на полу, — она долго и неподвижно лежала, обливаясь слезами и тихо стеная. Встать на ноги сил не было, и, с трудом повернув голову со спутанными нечистыми волосами к двери, девочка теперь только осознала, какую совершила ошибку, не выскочив во двор, когда ещё была такая возможность. Впрочем, не исключено, что во дворе её бы нашла и вернула в дом мать.

В комнате было уже темно, так как единственная горевшая ранее под потолком лампочка была несколько минут назад задета и разбита насильником.

Девочка попыталась доползти до двери, но не могла даже ползти. Во многих и многих участках тела ощущалась острая или тупая боль, повсюду чувствовались ссадины и кровоподтёки, и единственное, на что было ещё способно её тщедушное тельце, — это неподвижно лежать, моргать и хныкать. И она захныкала. Из глаз обильно, в семь ручьёв полились жгучие слёзы обиды, неудержимые рыдания нашли выход и стали раздирать, кромсать её грудь изнутри, и тонкий, заливистый плач девочки сначала только послышался, а затем начал набирать силу. Она плакала — и плакала всё громче и громче, отчаянней и безутешнее. Судорожно вздымавшаяся в рыданиях грудь, казалось, хотела самою резкостью и истеричностью своих движений восполнить, компенсировать неподвижность обессиленных конечностей. Она плакала, плакала в голос — и наконец была услышана.

Всё так же бесшумно, тихо, без малейшего скрипа отворилась дверь, и в комнату из сеней вошла бесформенная, ужасная в своей мешковатости тень. Эта тень прошелестела складками длиннополой юбки, прошуршала старой и растянутой от долгой носки кофтой и подплыла к девочке.

— И-и-и… И-и-и… — ребёнок заикался от плача и не умел справиться с дыханием. — Ма-а-амка! Он… он… меня…

— Я кому говорила: не хныкать! — вдруг оборвала её злобным, свистящим шёпотом Лярва. — Спать людям не даёшь. Выметайся во двор! Я спать хочу.

Потрясённая жертва мигом притихла, в ужасе глядя на возвышавшуюся над ней чёрную тень матери.

— Ну, чего ждёшь? Выметайся, я сказала!

Девочка протестующе замычала и попыталась объяснить Лярве причину своей неподвижности:

— Больно, мамка.

— Потерпишь! Не ты первая!

С этими словами Лярва схватила свою дочь за руку и поволокла к выходу. Волочь пришлось в буквальном смысле, так как двигаться девочка не могла. В лунном свете по полу за ней тянулся влажный чёрный след крови.

— Да ты что же, издеваться надо мной?! — свирепо гаркнула Лярва, дёрнув ребёнка за руку так, что чуть не вышибла суставы из уключин.

— Не могу я… мамка.

— Ну так я всё равно же тебя вытащу, мерзавка!

И с удвоенным остервенением, пожелав, как видно, переупрямить дочь, Лярва потащила её из дома наружу, на улицу, в осенний холод и ночь.

Она оставила беспомощное тельце девочки недалеко от будки Проглота и на прощание, торопясь вернуться домой, бросила только одну фразу:

— Обживайся вон в конуре, сучка! Там твоё место.

С этого вечера Лярва, устав затрудняться воспоминанием настоящего имени своей дочери, прискучив путаться в именах и желая остановиться на одном определённом имени, отныне постоянно называла её только одним прозвищем — Сучка. Она стала Сучкой как для родной матери, так и — вскорости — для всех забредавших в этот дом гостей. А значит, и для всего мира — её мира.