Либеральные реформы при нелиберальном режиме

Миронов приводит русские пословицы и поговорки, в которых закон неизменно изображен в отрицательном свете: «Где закон, там и обида», «Где суд, там и неправда», «Не будь закона, не стало бы и греха»[172]. Такое отношение – если считать, что оно было преобладающим, – представляется естественной реакцией со стороны людей, которые как класс не только были исключены из процесса формирования закона, но и имели дело с законом только при столкновении с чужаками – с помещиками и чиновниками, обладавшими правом творить и применять закон безо всякой оглядки на крестьян. Энгельгардт, помещик с литературными способностями, опубликовавший письма о деревенской жизни в пореформенной России, приводит слова крестьянина, недовольного уголовным законодательством: «Что это за закон? Кто его писал? Это все господа писали»[173]. Крайняя скованность ресурсов, обусловленная (наряду с другими факторами) системой собственности на надельную землю, означала, что у русского крестьянина было куда меньше возможностей, чем, скажем, у американского или европейского фермера в том же XIX в., даже помыслить об обращении к закону для разрешения споров о собственности с юридически равными лицами в таких, скажем, ситуациях, как оспаривание договоров, дарственных, права прохода, создания помех и причинения ущерба.

Судя по тому, что писалось об отношении крестьян к воровству и обману, у них не было идеи права, отделенного от социального статуса сторон. Крестьяне проводили различие между обманом чиновника или помещика (это хорошо) и надувательством соседа или родственника (это плохо)[174] и не считали за воровство рубку деревьев в помещичьем или казенном лесу, потому что дерево никто не сажал, оно само выросло[175]. В этом много общего с поведением получивших свободу американских негров, которые воспринимали воровство как способ получения возмещения за украденные у них свободу и труд[176] и готовы были восхищаться «подвигами» таких же, как они, осужденных за преступления против жизни или собственности белых (и только белых)[177]. Но отношение крестьян может иметь и другое объяснение. Согласно Энгельгардту, крестьяне могли понимать, что нанести ущерб помещику – дело почти столь же нехорошее, как навредить крестьянину, но при этом они также исходили из того, что с дворянами иметь дело безопаснее, потому что «помещик» действует «по простоте, то есть по глупости, а не как крестьянин»[178]. Крестьяне основывали свои суждения о ком-либо, исходя не только из оценки социального положения человека, но и в зависимости от покровительственных и личных связей с ним[179], что было неизбежно в системе, отличавшейся слабостью прав собственности и ограниченностью рыночных возможностей.

В крестьянской жизни было много враждебности, причем не только в отношении помещиков. Мы уже отмечали чрезмерность власти старших по возрасту, но это лишь один аспект противоречий, раздиравших крестьянский мир. Хох отмечает, что в большинстве случаев на воровстве, даже если пострадавшим был помещик, ловили только потому, что один крестьянин доносил на другого. Имеющиеся свидетельства подтверждают это объяснение. Хох заключает, исходя из данных о развитии доносительства, что «трудно представить, чтобы там не преобладала атмосфера враждебности, недоброжелательства и мстительности»[180].

К тому времени, когда Столыпин стал премьер-министром, ситуация уже во многом изменилась под влиянием как самого освобождения от крепостной зависимости, так и судебных реформ Александра II. В 1864 г. он создал крестьянские суды на уровне волости, самой мелкой территориально-административной единицы. Этим судам было поручено рассматривать маловажные гражданские и уголовные дела, вытекающие из крестьянского быта. Суд состоял из трех избираемых судей, один из которых уездным съездом назначался председателем и судил на основе местных обычаев, если это допускалось государственными законами[181]. В 1889 г. эти суды были сделаны судами первой инстанции по всем делам с участием сельских жителей, исключая дворян, а судьям начали платить жалование[182]. Крестьяне избирали судей из числа домохозяев. Выборы проходили под надзором земского начальника, который во всех случаях назначался не из крестьян. В большинстве случаев земские начальники не вмешивались в решения крестьянского суда[183].

Решения волостных судов сохранялись в архивах и в принципе могли бы служить основой для развития системы прецедентного права. Но трудно представить, чтобы лишенные профессиональной юридической помощи крестьяне нашли время для архивных изысканий и анализа прошлых дел, без чего невозможно прийти к последовательной и непротиворечивой судебной политике. Поэтому когда Миронов пишет об отношении крестьян к «обычному праву», он имеет в виду не англо-американское общее право, в котором идея прецедента предполагает стремление соблюдать связность и логичность при вынесении приговоров, но просто тот факт, что судьи руководствовались неким общим пониманием ситуации.