Либеральный Апокалипсис

— Не успели мы… — с болью проговорил урюк. — Совсем немножко не успели.

— Не бери в голову, Бахрам, — мягко ответила бабка. — Успели бы — было б еще хуже.

— Откуда ты знаешь?

— А вот знаю. Женская интуиция.

— Тоже мне, — с грубоватой ласковостью проворчал урюк, — какая нашлась Сьюзен Кэлвин…

Старушечий голос тихонько засмеялся. Как будто ручеек прожурчал.

Что еще за Сьюзен, подумала Оза недоверчиво. Ни поп-дивы, ни модели с таким именем в мире не было, она могла ручаться.

Бабка сказала чуть нараспев:

— Нет, я не робот, я другой, еще неведомый избранник. Как он — гонимый миром странник. Но только с русскою душой, — запнулась и добавила: — Вернее, уже неведомый.

Мужской голос хмыкнул. Как-то грустно хмыкнул. Но как-то… восхищенно. Урюк на бабку запал, что ли?

О чем они? Слова типа понятны, а смысла нет. В натуре, обдолбанные сидят.

Оза решилась приоткрыть глаза.

От удара тусклого света под черепом бултыхнулась боль.

Допотопная лампочка в скособоченном чехле из крупноячеистой проволочной сетки, желтая, как моча, немощно освещала низкий давящий потолок и тесные стены в разводах плесени и потеках; белили их, наверное, лет сто назад, еще при каком-нибудь Сталине, да и то, прикинуть, порабощенные европейские гитлеровцы, изнемогшие от русского голода до полной потери трудоспособности. Тянулись коричневые сырые трубы, оплетенные всклокоченной рыжей драниной… Ага, с одной из труб и капает. Трубы отопления.

Подвал.

Оза лежала на куче тряпья, укрытая помойной синтетической шубой. Увидела свое плечо — ив глаза ей бросилось, что ссадины густо замазаны йодом. Получается, подумала она, эти тормоза меня спасли, что ли?

— Пойду посмотрю, как там наша девочка, — будто услышав мысли Озы, сказала невидимая бабка.

— Я только что проверял, — ответил урюк. Интонация у него была — я горный орел, не суетись, женщина, мужчина уже все сделал. Ну понятно, черный. — Спит. Реакция на стресс, наверное.

Бабка вздохнула.

Кап… Кап…

— Кем же надо быть, чтобы молоденькую вот так, — тихо сказала бабка. — Этой феечке по цветам ходить, и чтобы стебли не гнулись. А пальчики длинные, тонкие… Наверное, скрипачка. Или пианистка…

И эта туда же, раздраженно подумала Оза. Все дебилки на свете сговорились, что ли?

— Может, будущий нейрохирург? — предположил урюк.

Оза передернулась. Еще не хватало — в чужих мозгах ковыряться. Ей представились склизкие бугристые внутренности головы, типа серые дрислявые какашки. Ее чуть не вырвало.

— Ив снег бросили. Она ведь замерзла бы, если б не мы… Что с людьми сделалось?

— Аллах вас наказал, — жестко проворчал урюк. — Соблазнились на барахло — вот и получили.

— А вас тогда за что?

Урюк молчал некоторое время, а потом глухо сказал:

— За гордыню. Ислам, ислам… Какая разница. Надо было сразу после шаха проситься к вам в Варшавский договор. И как братья, плечом к плечу оборонять смысл от бессмыслицы.

— Ох ты какой боевой…

— Люди делятся не по вере. И не по знаниям. Люди делятся на тех, кто хочет от жизни смысла и кому все равно. На тех, кто думает, что должен что-то миру, и тех, кто уверен, будто это весь мир ему должен. Мы ведь могли не вилять, не выгадывать, не надувать щеки, а просто стать с вами в строй. Да хоть пустить вас к заливу. Да хоть вашу и нашу нефть объединить, взять под совместный контроль. Ваши тогдашние ракеты и наш тогдашний пыл! Мы бы их по миру пустили со всеми их шмутками!

— Шмотками, — поправила бабка.

— Ну, шмотками… — Он помолчал. — Что, сильно забыл русский?

— Совсем не забыл, лучше многих наших говоришь… Но вот… Не знаю, Бахрам. Это у вас там, может, Аллах… Может, я ошибаюсь, прости, но мне со стороны так видится, он только и знает, что карать. А у нас, пойми, Всевышний испытания посылает. И непременно лишь такие, какие по силам. Просто очень постараться надо. На пределе. И все будет.

Сектанты, поняла Оза. По коже у нее побежали мурашки.

Урюк саркастически фыркнул.

— Ты что же, думаешь, у них там разделение труда на производстве? Иисус экзаменует, посылает испытания, а совсем никудышных, кто не выдержал, волокут к Аллаху на экзекуцию? Смешные вы, русские. Всех вам, даже самых разных, надо собрать в одну семью, накормить поровну и каждому дать долю общего дела… Ну подумай ты головой! О чем ты говоришь, какие теперь испытания по силам? Как постараться? — в голосе его прорезался горестный стон. — Поздно! У вас говорят — кто не успел, тот опоздал. Не вписались мы в поворот, мало резали…

— Ты так их ненавидишь?

— А разве ты — нет? После всего?

Тишина.

Кап.

Кап.

— Помнишь, князь Болконский у Толстого говорит: они разорили мой дом, они оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все по моим понятиям.

Надо же, подумала Оза. Оказывается, князья при царе тоже жили по понятиям. А поцреоты все мозги проебли: девяностые, девяностые… Гонево голимое.

— Но вот ненависти… — задумчиво сказала бабка. — Ненависти почему-то нет.

— Женщина… — процедил урюк. Шовинист, вскинулась Оза. И, невольно дернувшись, вновь получила раскаленные всплески боли по всему телу. Замерла. Боль, пульсируя, медленно уползла.