Либеральный Апокалипсис. Сборник социальных антиутопий

На следующий день Барсуков окончательно уверился, что орешек ему попался крепкий. Женщина за зеркальным стеклом практически не двигалась, сидела, закаменев лицом, и шрам на обозрение не выставляла. Но он все равно выползал из–под кисти как заколдованный, расплывался, заполнял собой портрет, выталкивая женщину вон.

Барсуков порвал холст и пережил Пашкину истерику.

— Дайте ей одежду, — велел он. — И выпить… или покурить–уколоться, что она предпочитает. Сидит как вымороженное полено.

Женщина закуталась в халат, попросила кофе и отказалась от остального. Барсуков разглядывал ее, упершись лбом в стекло. Женщина заволновалась, хотя видеть художника не могла.

А Барсуков размышлял.

Высокий лоб. Черные волосы. Серые потухшие глаза. Правильные черты лица. Красивая от природы фигура, еще не загубленная наплевательским отношением.

И шрам, пожирающий человека.

Барсуков сделал кое–какие наброски и снова порвал. Не выдержал, закурил–таки сигаретку.

— Может, ей сына не хватает? — спросил он. — Бывает же так: сама по себе — ничто, вся в детей ушла.

— Не тот случай, — качнул головой Пашка. — Она из бывших, свысока падала. Насчет сына — что мы можем сделать? Не за стекло же его, там как в женской бане. Она его утром привозит, вечером забирает, а днем он под вешалкой сидит.

— Пусть лучше дома сидит, а? Вместе с матерью, — предложил Барсуков. — А я приезжать буду.

Пашка закручинился, поскольку бизнес на уродах, как и подозревал Барсуков, расцветал в опасной близости от клинка фемиды и широкой огласки не искал.

— Ладно, — согласился Пашка, оценив одним взглядом груду испорченного холста. — Будешь ездить к ней частным порядком. А я потом выкуплю. Накину чуть–чуть.

Барсуков спустился к выходу и начал ждать. Он хотел увидеть женщину в естественной обстановке. Как ее, кстати? Юлия Михайловна?

Юлия Михайловна разочаровала Барсукова. Если в студии ее лицо казалось замороженным, то на улице — просто каменным. Женщина прикрыла шрам причудливой шляпкой и побрела навстречу ветру. Мальчик держался за нее двумя руками.

— Юлия Михайловна! — окликнул художник эту нелепую парочку.

Женщина вздрогнула и обернулась.

Барсуков даже улыбнуться успел, прежде чем его крепко взяли за шиворот.

— И все–таки, мужчина, у вас нездоровый интерес к ребенку, — сказал давешний, в очочках. — Кабан, уважаемый, не могли бы вы поинтересоваться у господина…

У Барсукова мерзко захолодело в животе.

— Я художник, — выдавил он сквозь перехваченную воротом гортань. — Я портрет пишу…

— Он художник, — подтвердила женщина едва слышно и посмотрела Барсукову в глаза. — Меня предупреждали, что вы приедете завтра.

Барсуков кивнул, чуть не удавившись в Кабаньем захвате.

— Вот завтра и приезжайте, — сварливо резюмировали очочки. — Кабан, уважаемый!

Кабан отпустил ворот и бережно отряхнул Барсукову пальто. Барсуков почувствовал, как затрещали ключицы под Кабаньими пальцами.

Назавтра Барсуков стоял у дверей при полном параде: костюм, галстук, вычищенные ботинки.

— Вы один? — спросили из–за дверей.

— Э–э… да! — немного растерялся Барсуков.

Его впустили. Барсуков, потея в костюме, развернул в холле освещение, настроил камеры, поставил мольберт. Юлия Михайловна равнодушно наблюдала за возней и только спросила, прежде чем выйти на свет:

— Раздеться?

— Нет–нет! — поспешил остановить ее Барсуков и мимолетно удивился: почему же нет? Пашка примет работу только в стиле ню.

— Это хорошо, — сказала женщина и повысила голос: — Мика!

Мальчик несмело вошел и спрятался под вешалкой.

Барсуков работал несколько часов, прерываясь только на кофе. Раздражался, успокаивался, снова раздражался. Вечером сорвался и выкурил сигаретку.

— Я завтра приду, — буркнул он и заметил с неудовольствием, что женщина его боится. — Сегодня что–то не идет.

Он накрыл холст пленкой. Шрам просвечивал сквозь мутный полиэтилен.

Но и назавтра не пошло, хотя мальчик Мика заболел, и Юлия Михайловна явила, наконец, слабые признаки жизни. Она регулярно убегала в детскую, отчего Барсуков свирепел еще больше.

— Хотите кофе? — виновато предложила Юлия Михайловна в одну из недолгих передышек.

Барсуков согласился. Они сели в кухне, по–простецки, Юлия Михайловна оказалась совсем рядом — сидела, раскачивая легкомысленный тапок с помпонами, пахла чем–то неуловимо–приятным.

— Как вас зовут? — спросила она. — Извините, я должна была раньше…

— Нет–нет, ничего, — почти смутился Барсуков. — Григорий. Григорий Барсуков. Не слышали?

— Я не интересовалась искусством, — призналась женщина. — Меня зовут Юлией… впрочем, вы знаете. Называйте меня Юлей, если хотите.

Женщина помолчала.

— Я вижу, что у вас… проблемы со мной, да?

— Да, — кивнул Барсуков.

— Григорий, мне очень нужны эти деньги, — сказала Юля глухо. — Вы просто не представляете… Я практически на все готова.

Барсуков вздохнул.

— Он… настолько отвратителен? — спросила Юля, и Барсуков понял, что она о шраме. — Я накоплю денег и сделаю операцию. Мне сказали, что можно заполировать, но подвижность к мышцам не вернется. Ну, хоть так…

— Мне иногда кажется, что он живет своей жизнью, — попытался объяснить Барсуков. — Все время вылезает.