Либерия

Не только шевелиться, даже дышать было больно, словно в груди торчали ножки треклятого табурета. Лапше хотелось выть от боли и безысходности. Ведь это ж надо было такому случиться – сам жену отправил ухаживать за больной сестрой, да еще радовался случаю. Помня о тяжелых мужниных кулаках, она уже больше не допекала разговорами, но ее укоризненный взгляд постоянно сверлил спину старосты так, что жгло между лопатками. Вот и отослал Лапша надоевшую хуже грыжи бабу в соседнюю деревню. А теперь что? Ни помочь, ни за знахаркой сбегать, ни попа позвать некому. Лежи тут и подыхай, как собака, без последнего причастия. Староста даже заплакал, так ему было себя жалко.

Дышать становилось все труднее, в груди хрипело и булькало, Лапша захлебывался кровью, но не имел сил даже приподняться. Чувствуя, что до утра он может и не дожить, начал молиться и, наверное, впервые в жизни делал это искренне. «Отче наш…иже еси на небеси… да святится имя твое, да придет царствие твое, да сбудется воля твоя…» – бормотали непослушные губы. Умирать не хотелось, тем более, так – без отпущения грехов. А грехов тех накопилось, ой, как много. Сразу припомнились старосте загубленные им или по его доносу люди. Чудилось, что толпятся они вокруг него, да вилами в геенну огненную пихают. Адский огонь уже жжет грудь, врывается в измученное болью нутро, опаляет губы. Вот и первая жена тут. Он ее тогда по пьяни ударил, так эта дура даже упасть как следует не смогла, приложилась головой об угол печки да и померла. А сейчас ее белое, залитое кровью лицо выплыло из темного угла, ухмыляется злорадно и скалит острые клыки, как у того серба-оборотня.

– Нет! Не возьмешь меня! Не хочу помирать – хрипел Лапша, ненадолго проваливался в мутное забытье, и снова приходил в себя, задыхаясь и кашляя.

Долгая зимняя ночь показалась старосте и вовсе бесконечной. Смерть ходила рядом, тыкала своей косой в грудь, щерилась желтым черепом, но забирать его не спешила. Выныривая из очередного беспамятства, Лапша начинал истово молиться. И, видно, Бог все же его услышал.

В избе заметно посветлело, стало не так страшно, и даже боль в груди немного притупилась. Скрипнули половицы в сенях, раздались шаги, и староста с надеждой уставился на дверь. Вошедший в избу Митроха принес с собой морозный дух и запах мокрого овчинного тулупа, от чего у Лапши закружилась голова, и хриплый кашель снова разорвал грудь.

– Эй, а чего это дверь-то нараспашку? – спросил целовальник, стряхивая снег с лохматого треуха. Увидел старосту и всплеснул руками. – Упился! Ты, че, Тихон ополоумел совсем, ты же в Москву нонче собрался?

Митроха подошел ближе, наклонился над приятелем и, увидев заляпанную кровью бороду и пятна на рубахе, запричитал, закудахтал как курица:

– Охти! Что у тебя случилось? Кто это тебя так, Лапша?

– Митроха, – хрипел староста, – помоги… помираю… Всю ночь помирал… Оборотень тут был, все добро свое, стерво, забрал.

– Оборотень! – целовальник шарахнулся к двери, губы его дрожали от страха, а глаза обшаривали избу в поисках оружия.– Он тебя покусал?! Ты, че, теперя тоже того… этого?

Митроха, не отрывая ошалевших глаз от старосты, нашарил рукой дверь и уже готов был выскочить вон, когда его остановил крик Лапши.

– Родненький, не уходи… не бросай меня. Не кусал… зубом не тронул… Вот те, истинный крест! Табуреткой он меня пришиб, верно, всю грудь разворотил… Христом богом молю, не уходи… помоги.

Староста захлебнулся кашлем, разбрызгивая кровь и вытирая катящиеся по щекам слезы.

Митроха с опаской посмотрел на приятеля и осторожно приблизился.

– Табуреткой, говоришь. А не брешишь?

– Не…не, – Лапша, всхлипывая, мотал головой. – Христом Богом… Пресвятой Богородицей клянусь… нет.

– Ну, ладно, – целовальник, видимо, поверил и склонился над старостой. – А че делать-то теперь? За Матреной сбегать? Она, чай, знахарка, какой-нибудь травкой напоит, может, полегчает. Или лучше за попом, чтобы, значит, причастил да исповедовал.

– Не… – испугался Лапша. – Не уходи… одного не оставляй… страшно.

– Дык, я-то чего смогу? Какая от меня польза? Глянь-ко, ты кровью харкаешь, как Митька-пастух, когда его бык на рога поддел.

– Ладно, только ты быстро, а то помру, ведь, без попа и без знахарки… – староста скривился от боли, прикрыл глаза и снова впал в забытье.

– Ништо! Ты живучий. Раз ночью не помер, Бог даст – и теперь не помрешь, – махнул рукой Митроха и выскочил за дверь.

Лапша очнулся от того, что его кто-то тормошил и дергал. Сначала испугался и замахал руками, потом узнал целовальника, который со знахаркой бабкой Матреной пытался перетащить его на лавку. Матрена – здоровенная, плечистая тетка, которую в селе все звали почему-то Телепихой – оттеснила бестолково суетящегося Митроху и, крякнув, в одиночку водрузила Лапшу на лавку.

– Эк, отъелся-то, боров, – проворчала она, переводя дух.

От боли в груди у Лапши потемнело в глазах, он стонал, охал, но терпел.

– Как же тебя угораздило так? – сердито спросила Телепиха. – Чай, поди, спьяну навернулся?

Лапша, хрипло дыша, покивал головой – мол, да, спьяну.