Либертанго

Голая женщина по-прежнему была ребятам в диковинку. Саня, правда, рассказывал друзьям байки с активным участием «дворовых блядей», но доверия эти истории не заслуживали (к Саниным россказням относились как к литературе – весьма, впрочем, захватывающей и складной).

Макс же так и не сблизился до сих пор ни с одной девушкой. Хуже того: он в принципе не видел такой возможности. Было, например, совершенно неясно, о чём с ней говорить (уже само то, что с девушкой нужно говорить, вгоняло в ступор).

Тут и там он наблюдал парочки, самозабвенно о чём-то воркующие. Однажды он даже нарочно встал в автобусе позади такой пары, чтобы подслушать, о чём те говорят, но из обрывков беседы ничего не понял. Понял только, что сам так едва ли сможет.

Вдобавок Максу казалось, что ему совершенно нечем девушку заинтересовать. Не было ничего, принципиально отличающего его от других. Подобно большинству сверстников он окончил школу и продолжает учиться, теперь уже в институте. Он ходит в качалку при местном ДК и обладает в меру развитой мускулатурой (у того же Сани мышцы куда мощнее). Слушает музыку: Гребенщиков, Цой и «Битлы» (все слушают). Играет на гитаре (многие играют). Живет с родителями. У него две руки и две ноги… Разумеется, он обладает уникальным внутренним миром, у него рождаются гениальные мысли. Он тонко чувствует и глубоко понимает… Вот только как это выразить? И кому это нафиг интересно?

По условному стуку служебный вход отперли изнутри, и друзья спустились в подвал, откуда, пройдя бетонным коридором, поднялись к зрительному залу. Чтобы ничего не упустить, они заняли лучшие места впереди.

Спектакль не произвел впечатления: одетая лишь в короткую плиссированную юбку и зажав между ног объемистый тряпичный предмет, «Наташа» пронеслась по сцене, потрясая грудями. В остальном спектакль слишком явно уступал книге. (Роман «Мастер и Маргарита» вышел наконец из подполья, и о нём везде говорили. Спектакль был данью моде – наскоро сляпанная китчевая продукция.)

После спектакля друзья задержались в полуподвальной каптерке, где гостеприимно хозяйничал Санин вечерний сменщик Славик. Он сразу поставил на плитку помятый алюминиевый чайник.

– Чо, интересно было? – Ненамного старше ребят, Славик вел себя авторитетно. – А меня хоть жопой в театр гони – голых баб я не видел?

Почти все пространство каптерки было завалено хламом. В углу находился крашеный облупленный стол, над которым висел другой образец перестроечного китча: оформленный под плакат календарь уходящего 1989-го года. Тычущий пальцем красноармеец на фоне дымящих заводских труб крупными буквами восклицал: «Береги Родину, мать твою!»

– С работой повезло. – В лице Макса Славик нашел благодарного слушателя. – Вон шкаф, видал?

– Видал. Да и шкаф уже виды видал, – в меру способностей балагуря, поддерживал беседу Макс (покосившийся платяной шкаф у стены не выглядел атрибутом везения).

– Разберу и через окно по частям вытащу.

– Зачем?

– «Зачем»? Ну даешь! Продам!

Макс кинул взгляд на Саню. Тот едва заметно мигнул.

– А вот смотри – кросы. Во дворе нашел. – Славик вытянул из-под стола ветхую обувь. – «Адидас», фирма! Только подошва убитая. Протекторы от шин наварю – будут новые. Сотню – как с куста!

Саня опять подмигнул.

Славик открыл ребятам служебный вход, и они двинулись по заснеженной улице к остановке трамвая.

– Прикольный чувак, – сказал Макс. – Что это он гнал про шкаф да кроссовки? Разве такое купят?

Саня хихикнул:

– Это что! Он тут швабру скоммуниздить пытался, так уборщица его застукала, в зад эту швабру грозилась вставить. Теперь на мебель нацелился – зад бережет. А кроссовки… Может, и купят. Сейчас всё покупают.

Это было правдой. За последнее время страна разбилась на два лагеря: одни считали, что нужно срочно всё скупать и делать запасы, потому что скоро ничего не останется (в первую очередь ожидалась пропажа мыла и спичек; спички уже укладывались в коробки как попало, головками в разные стороны – будто кошка прошлась). Другие говорили, что паникеров следует ставить к стенке, поскольку скоро ничего не останется именно из-за них. И те, и другие лихорадочно скупали последнее, что еще можно было достать.

Макс принципиально относил себя к третьему лагерю. Вернее, к пятой колонне. «Американская мечта», раз возникнув, уже не покидала его – она была фоном или, скорее, основанием его жизни. Но сама жизнь состояла пока из другого: он по-прежнему считал, что должен сперва выучиться и явиться в Новый Свет не с пустыми руками.