Либидисси

Свиноводство и изготовление зулейки испокон веку были занятиями эгихейского меньшинства. Эгихейцы берегли то, что осталось от их когда-то полнокровного языка, и, исповедуя особую религию, не позволяли себе раствориться в более крупных народностях. Веру, исчезнувшую из города вместе с эгихейцами, следует, пожалуй, назвать христианской, хотя ожидание второго мессии, вероятно, никак не согласуется с привычной трактовкой христианского исповедания. Но теперь это уже не важно: никто здесь больше не живет в ожидании Эгихея. В смутные дни после ухода Иноземной державы эгихейцев обвинили в том, что они сотрудничали с ненавистным режимом еще более рьяно, чем все другие. Уже в первой фазе кровопролитной борьбы за власть над жителями эгихейского квартала была учинена жестокая расправа. Лишь немногим удалось как-то и где-то спрятаться, а затем найти прибежище в трюмах грузовых судов, стоявших на якоре у побережья. В Соединенных Штатах эти беженцы будто бы разом стали обладателями сказочных богатств; во всяком случае, истории о долларовых миллионерах-эгихейцах можно услышать из уст любого мелкого торговца. Громадные, высотой в человеческий рост, бочки с зулейкой, карликовые свиньи в сараях на задворках, опустевшие после страшной резни дома квартала перешли в собственность бедняков из трущоб на восточной окраине города. Люди, почти не знавшие оседлости, менее других страшились запятнанных кровью жилищ, так что продолжить выращивание чувствительной породы свинок и изготовление зулейки им удалось без ощутимых потерь в качестве. Иностранцы любят иронизировать над тем, что новые производители зулейки нарушают строгие заповеди своих правоверных предков, однако легковесность этого упрека только показывает, как мы с нашим самомнением позволяем себе не осознавать особенностей жизни этого города.

Сегодня или завтра, не позже, мой сменщик станет взмокшей от пота реальностью. Лишь прошлой ночью меня уведомили о его прибытии в один из двух следующих дней. Мое левое веко, с каждым годом службы за рубежом все больше терявшее упругость и теперь заметно обвисшее, подрагивает, когда я=Шпайк терроризирую себя, воображая человека, которому предстоит обосноваться тут после меня: крепкая плоть, свободно охваченная хлопковой тканью летнего костюма, наивно-уверенная походка, которой пойдет он по коварным улочкам старых кварталов. Этому переполненному любовью к родине умнику и храбрецу, этому закинутому на чужбину простофиле еще придется — как пришлось когда-то и мне — испытать на собственной шкуре, по каким законам живет город, открывший перед ним свои врата.

Прибыл последний вечерний рейс. Пройдя под моим наблюдательным постом в трех-четырех метрах от меня, все пассажиры скрылись в зале таможенного контроля. Их было всего десятка полтора. Делегация японских бизнесменов, горстка американских туристов, как всегда с рюкзаками, и единственный соотечественник. Город, заставивший меня забыть многое из того, что связано с родиной, обострил чутье на земляков до почти нестерпимой боли. Я=Шпайк наблюдал через бинокль, как он спускался по трапу: голова тряслась, ступал неуверенно. Одному из японцев пришлось взять его под руку, когда он взбирался на подножку электробуса. Немец тучен, не исключено, что у него проблемы с сердцем, во всяком случае, он примерно моего возраста. Значит, это не мой преемник. Центральный федеральный центр не послал бы в город сорокалетнего. Можно распрямить спину и встать. Ночью здесь садятся самолеты только с юга и востока. Нести вахту на террасе больше не имеет смысла.

Темнеет. Взлетно-посадочные полосы пусты, и я=Шпайк еще раз устремляю взгляд туда, где светится огнями город. Ошалев от внезапного спада напряжения, бормочу его название, достаю из кармана баночку с таблетками, машинально вытряхиваю на руку две-три, кидаю их в рот, делаю последний глоток и замечаю, что официант смотрит на меня с презрением. Большинство здешних жителей не омочили бы зулейкой — на публике — даже кончиков пальцев. Говорят, что в кафе и ночных барах квартала увеселительных заведений считается обычным делом плюнуть в стакан, прежде чем наполнить его зулейкой с колой и поставить перед чужаком. Из моей правой руки на столик рядом с опорожненным стаканом падают бумажные деньги. Как и у торговцев с улицы, оба кармана брюк у меня набиты сотенными и тысячными в виде маленьких круглых комочков. Инфляция не поддается описанию. Скосив глаз на небрежно брошенные деньги, я=Шпайк решаю, что их должно хватить для уплаты за выпитое и на чаевые. Среди шариков-купюр как минимум одна новая пятисотенная — из тех ярко-оранжевых, с ликом Великого Гахиса, что стали сомнительным украшением недавней денежной реформы и принимаются даже в барах отелей высшего класса и, конечно же, в бане у Фредди.