Либидо, его метаморфозы и символы

Странник: "Обладая исконной мудростью, ты некогда впустила шип заботы в смелое сердце Вотана. Твое знание наполняет его страхом постыдной гибели от врага. Боязнь подкосила его мужество. Если ты — мудрейшая в мире жена, то скажи же мне теперь: как победит бог заботу?"

Э р д а: "Ты — не то, чем ты себя называешь!"

Это тот же древний мотив, с которым мы встречаемся и у Вагнера. Мать ядовитым уколом отняла радость жизни у сына, солнце-бога, и похищает у него соединенную с именем его власть. Изида требует имя бога, Эрда говорит: "Ты — не то, чем ты себя называешь". Но странник нашел средство превозмочь смертоносное колдовство матери, страх смерти:

"Меня не мучает более страх конца богов с тех пор, как этого хочет мое желание. Сладчайшему Вельзунгу я теперь оставляю мое наследство. Вечно-юному восторженно уступает место бог."

В этих мудрых словах действительно заключена спасительная мысль: не мать подкладывает на нашу дорогу ядовитую змею, a libido наша сама стремится совершить весь путь солнца, подняться от утра к полудню и, перейдя за полдень, склониться к вечеру, не в разладе внутреннем, а сознательно желая и спуска, и конца. Вопрос этот занимал важное место и в античном мифе о солнце. Во-первых, бросается в глаза, что оба героя, убивающие львов, и Геракл, и Самсон, в бою безоружны. Лев — символ наиболее сильной солнечной жары; астрономически он называется Domicilium solis[628].

У Ницше Заратустра поучает[629]:

"Восхваляю вам мою смерть, свободную смерть, наступающую потому, что я этого желаю.

Когда же мне пожелать ее?

Имеющий цель и наследника желает смерть и в ту минуту, как она нужна для этой цели и для его наследника.

И величайшим полднем будет тот момент, когда человек, стоя на середине своего пути, между человеком и сверхчеловеком, чествует путь свой к вечеру как высочайшую свою надежду — ибо путь этот ведет к новому утру.

Тогда спускающийся благословит самого себя, радуясь, что он преходящий; и солнце познания его будет стоять на полудне."

Зигфрид превозмогает отца-Вотана и овладевает Брюнгильдой. Прежде всего он замечает ее коня, потом принимает ее за вооруженного мужчину. Он разрезает панцирь спящей (символически преодолевает ее). Увидав, что она женщина, его охватывает страх:

"Ум мой мутится, голова кружится! Кого мне призвать на помощь как спасителя? Мать моя, мать! Вспомни обо мне!

Это ли — страх? О, мать моя! И это — твое храброе дитя! Спящая жена научила его страху! Проснись, проснись, священная жена! -

Так я выпью жизнь со сладчайших уст, хотя бы мне и пришлось потом умереть!"

В следующем за этим дуэте призывается мать:

"О, слава матери, родившей меня" и т. д.

Особенно замечательно признание Брюнгильды:

"Когда бы ты знал, о радость мира, как я всегда любила тебя! Ты был моей сокровенной мыслью, ты был моей заботой. Тебя, нежного, я питала до твоего зачатия. До твоего рождения защищал тебя мой щит."[630]

Это место драмы ясно указывает на предсуществование героя и Брюнгильды, его матери-жены.

Зигфрид подтверждает это словами:

".Так мать моя не умерла? Она, милая, лишь спала?"

Брюнгильда объясняет герою imago матери, символ умирающей и стремящейся к воскресению libido, как собственное его хотение:

"Я превращаюсь в тебя самого, когда ты любишь меня блаженную."

Следующими словами она возвещает великую тайну вновь вошедшего в мать, для возрождения, Логоса:

"О Зигфрид, Зигфрид! Побеждающий свет! Тебя я всегда любила! Ибо во мне одной затлелась мысль Вотана!

Мысль, которую я никогда не могла высказать![631] Которую я не думала, а лишь чувствовала; за которую я сражалась и боролась, о которой я спорила. Из-за нее я противилась и тому, в ком она возникла. Мысль эту я искупила, за нее меня связали наказанием, за то, что я не думала ее, а лишь ощущала! Ибо мысль эта — о, если бы ты мог разрешить ее! Была ли она для меня лишь любовью к тебе?"

Следующие за этим эротические сравнения ясно указывают на мотив возрождения.

Зигфрид: "Дивные воды волнуются предо мною. Всеми своими чувствами я ощущаю лишь ее, блаженную, зыблющуюся волну. Она отразила мое изображение, а теперь я сам горю желанием освежить в волнах сжигающий меня жар. Сам я, как есть, брошусь в поток[632] — о, если бы блаженно поглотили меня его волны" и т. д.

Тут вполне развит мотив окунуться в материнской воде возрождения (крещение). В следующих словах Брюнгильды, жены-коня, уводящей мертвых в потустороннюю страну — находим намек на страшную мать-imago, мать героев, которых она научает страху:

"Страшишься ли ты, Зигфрид — не страшишься ли ты дико неистовствующей жены?"

Оргиастическое: "Убивай умирая" звучит в следующих словах Брюнгильды:

"Погибнем смеясь, смеясь уничтожимся."

То же полное глубокого смысла противоположение находим в словах:

"Сияющая любовь, смеющаяся смерть."