...Либо с мечтой о смерти

— Вот как? — оживился психоаналитик. — Весьма интересно!

— Нет никакой прозрачной стены, меловой черты и прочей сопливой лирики. Прокляты все. Без исключения. Просто момент, когда приходит понимание, у всех разный: не в этой жизни, так в следующей, не в следующей, так через одну. Мы все — плененные звери. И вы, Роу, и вы, Ниц и Джекоб. Даже всесильный профессор Майер такой же воющий зверь.

Роу помолчал, пожевал губами, поморгал.

— Что ж. Не буду оспаривать. Наше следующее занятие, друзья мои, будет посвящено… нет, не обсуждению эссе, как вы могли бы подумать.

— Да уж, обсуждать тут нечего! — угрюмо заметил Джекоб.

— Не согласен! — пылко возразил Ниц. — Я со многим бы здесь поспорил. Скажем, с оценкой великого философа…

— Нет, Ниц, — осадил его психоаналитик. — Ни оценку философа, ни что-либо еще мы обсуждать не будем. Будем решать сообща поставленную Юдит проблему методом мозгового штурма.

— Какую проблему? — удивился Кристофер. — Разве в тексте задан вопрос?

— А вы не заметили? — упрекнул его Роу. — Юдит мечтает избавиться от бытия вообще. Не от данного конкретного воплощения, но абсолютно. Именно с этой целью она приехала на остров. В эссе дано обоснование мотива, чересчур эмоционально и поэтично, на мой взгляд, но достаточно убедительно.

Глава 15 ТЕРАПИЯ ТВОРЧЕСТВОМ

После мрачнейшего, но художественно яркого эссе Юдит меня потянуло тоже что-нибудь написать. Тем более, Роу то и дело напоминал о целительной силе творчества и мягко удивлялся, что столь креативный субъект, как я, до сих пор еще не проявил себя в этом качестве, не внес свой вклад в таинственную комнатку, набитую рукописями, рисунками и статуэтками. (И в их числе тем самым текстом, что так неожиданно, резко и сильно срезонировал с моим душевным настроем.)

Но, хоть и пребывая в достаточно бодром и воодушевленном состоянии — спасибо дикой природе и общению с неординарными личностями, — ничего нового выжать из себя не смог. И тогда стал вспоминать стихи, сочиненные о дочке или вместе с дочкой. До ее рокового тринадцатилетия мы нередко развлекались, придумывая смешные двустишия, гекзаметры и хокку.

В девять лет я повез ее на Кипр. Денег практически не было, как и всегда, и мы чуть ли не голодали, и поднимали с дороги вблизи рынка пыльные огурцы и финики, и рвали растущие за низкими заборами чужие абрикосы, и выбирали самые дешевые забегаловки, а в них самую простую еду, вроде козьего сыра или вареной кукурузы. Но до чего же было нам хорошо…

  Бледно-зеленая дева
  печально сидит над обрывом,
  последний жуя огурец…

  Вышла из пены морской посинелая влажная дева,

  дробно зубами стуча…
   А не фиг купаться по часу!

  Прекрасней закатного моря

  только закат,
  отраженный в любимых глазах.
  Желтеньких…

  Голодно комарам побережья:

  до рыб не добраться,
  а люди жестоки.

  В будущей жизни вернешься

  медузкой с каймой фиолетовой.
  Что за блаженство…

  Подошел к Океану.

  С ним слиться
  мешает лишь мысль о тебе.

Потом вспомнились прогулки по кладбищам — старинным, поэтичным, полным ностальгии по прежним векам и ласковой меланхолии. Люблю такие места…

  На старинном кладбИще
  не говорить люблю, но внимать.
  Старше меня мои собеседники,
  знают больше — о мире за стенкой аквариума,
  о моей глубине.

Гулял уже без нее, разумеется: маленькую брать в места, связанные со смертью и увяданием, не хотелось (несмотря на ее потрясающий афоризм о смерти и счастье), а как подросла, стало уже не до совместных со мной прогулок.

В один из недолгих периодов душевной тишины подумалось, что, сумей я каким-то чудом вернуть детскую веру в доброго Бога — не в абсолютный разум, не в безличного Брахмана — мог бы сказать ему так:

  Всё отнято у меня.

Восстановил по памяти два стихотворения, написанные к ее пятнадцатилетию. Она валялась тогда в больнице с гепатитом, а я наслаждался покоем, поскуливал от счастья и облегчения. И упрашивал, устно и в письмах, притормозить саморазрушение, не умирать в шестнадцать лет — о чем ей нравилось то и дело заявлять мне с вызовом.