Личная нескромность павлина

Однако буду помнить, что вторжение возможно, угроза существует. Что мне за дело до чужой неправедной жизни? Это все равно, что обижаться на дальнюю электричку или свинооткормочную фабрику на двести пятьдесят тысяч голов, которая строится по ту сторону от Романовки.

Я перешла на чужую территорию, где чувствую себя не в своей тарелке. Пора мне убираться восвояси. Навязанные мне способы существования, которые я пыталась терпеливо сносить, подорвали мою веру в то, что у меня вообще есть свои земли.

Сегодня вечером я прошла по своему обычному кольцу и удостоверилась — по-прежнему светлеет длинное озеро, холодная заря с севера постепенно тускнеет, и легкая луна отражается в каждой луже. Прислонившись к стволу, посидела над озером. Интересно, когда три наших озера — Бездонное, Длинное и Круглое, вытянутые в один ряд — были одной большой водой?

В чем моя вина? Нельзя прибавлять фамильярных суффиксов к тому, у чего нет имени. Метафизическая вина.

Соседи поставили чучело гороховое в красной шапке, оно еще не выгорело на солнце, не вымокло под дождями — кафтан на нем еще черный.

Весь день идет весенний мокрый снег. Тускнеет гороховое чучело. Гудит электродойка. Замерзают цветы ягодников. Запойное чтение приличествует более подростку. Липкие от сгущенного какао губы, сонливость, нет сил встать и оторваться.

Побег в чужом платье, ночное озеро, скачка на коне двадцатипятилетней королевы, старомодное красноречие австрийского фрейдиста. Завоевание или провал, успех или поражение?

Окрестности посветлели в преддверии ночных заморозков. Смиренный вечер. Сороки разгуливают по дороге. Безлюдье. Закуковала кукушка. Какой покой!

Тысячу раз благословенно высказывание перед молчанием, пусть оно косноязычно и выдает себя, но оно выпущено в мир, оно существует — только что его не было, а вот уже оно есть — оно беззащитно — каждый из молчащих может осмеять, — однако оно существует, и чьи-то души вздохнут вместе — им даны слова, их скрытое названо, они могут входить в незамкнутое пространство вещи, хотя на самом деле вещь замкнута, ограничена и едина.

Действительность испытывает зависть к романной наполненности неважно какими событиями. Главное, чтобы происходило что-то, а время было насыщено. Я поняла, что действительность радует тогда, когда дарит насыщенными днями. Соответствия, их совпадения, случайности, да и просто как можно больше переплетений. Если перебрать эти события, проверяя их значительность, наступает сомнение, однако кто посмеет осудить мнимую деятельность минувшего дня? Ты причастен к жизни, возможно, даже часть ее, ты даже сам заплетаешь и там и тут и готов расхлебывать тобою созданные коллизии. (Тут налетели и зазвенели комары, над лугом опустился? поднялся? лег? туман, телят угнали, а на их место выпустили лошадей, с криком носятся ласточки? стрижи? одиннадцать часов вечера.)

В «Униженных и оскорбленных» — прелестное начало — город — таинственная событийность, одинокий мечтатель — что скрыто за стенами капитальных домов. Потом нарастание событий, беготня. Злодей радуется, так же как и автор, что закручивает, заводит, провоцирует действительность, угадывает ее возможности и играет последствиями, но в то же время злодей — поэт, его увлекает сам процесс — он рад тому, что что-то происходит — и он — виновник происходящего, провокатор события. Его увлекает сама игра, а не только цель. Еще и неизвестно, что больше.

Жизнь мечтателя — короткая буйная событийность и дальнейшее восстановление час за часом случившегося.

Как Тобольская невеста (спрыгивая с широкого провинциального подоконника и напевая): «Я его снова увидела — вот я его и увидела, теперь мне хватит: май — июнь — июль — август — сентябрь».

Писала-писала Тобольскую невесту, застряла намертво, пошла на кухню, ткнула вилкой в капусту, пожевала и сказала вслух: ничего у меня не выйдет, да вдруг так прикусила язык, что взвыла, оказалось в кровь. Значит, не наводи на себя напраслину, или наоборот: истинная правда!

Что делать с чужим сознанием? Или томасманновская многозначительность, или командировочная очерковая скороговорка.

Если первое, то высокомерное удивление чужому сознанию; если второе, то журналистское похлопывание по плечу, мол, знаем, и сами вели дневник, молодо-зелено и т.д., прыщи на лбу.

Благословенно место первой встречи, вот план, видишь крестик, где он тогда стоял.

С появлением листвы дали призакрылись. Давно замолчали тетерева. Высохли последние талые ручьи. По-летнему запылили дороги. Чибисовые поля вспаханы и засеяны. Стало скучно. Но поднялся и завыл холодный ветер, и пространство снова расширилось.

После дождя лиловые тяжелые слизняки качаются на молодом пушистом укропе.

Час ночи. Пишу без света, сижу перед окном. За такую ночь — сколько сил накапливается, сколько уверенности. Глаз вмещает мерцающий между деревьями пруд, поля, лес, огни дальних деревень, мягкие синие холмы на горизонте, зеленеющее небо с розовым севером, жемчужные облачка.

От долгого сидения дали впитываются, я насыщена, но оторваться не могу.