Личная нескромность павлина

Хлопают двери, вваливаются, отряхивая снег, читатели, вот они расползлись между стеллажей, как любители подледного лова, каждый выбирает свое место; всегда удивляешься, глядя на то, как по ровной и как будто одинаковой глади озера расходятся рыбаки, только что они сошли на полустанке Кафтино и из окна вагона далеко видны, кажется, что весь рабочий поезд из Бологого высыпал на лед по обе стороны от насыпи, этот пошел сюда, этот туда, а эти выстроились цепочкой друг за другом, каждый знает свою удачу, ищет свое счастье, вот они перебирают книги руками, привычными к холоду, с трудом умещаясь между стеллажей в своих распахнутых телогрейках, полушубках, куртках, все они в новеньких джинсах, небрежно заправленных в валенки, оставляющие мокрые следы на чистом крашеном полу, и вот они прилежно выстроились записывать выловленные романы, мемуары, техническую литературу — утро воскресного дня.

Студентки института культуры и культпросветучилищ! Где еще вы увидите столько замечательных читателей, один к одному — рослых, вдумчивых, румяных, трезвых, кудрявых, мечтательных — все они механизаторы широкого профиля.

Однако как быстро я распорядилась.

Ничто не обходится без примерки. И чужое окно с уютной лампой и книжными полками, и встречная пышная ушанка, и двойные острожные ворота, медленно выпускающие спецмашину — кого там везут, от тюрьмы и от сумы не зарекайся! — и дикая утка на Неве среди льдов, и плотное облако под самолетом (непременно выдержит, вот бы поваляться на его перинах), будки стрелочников — блеснет зеркало на голом столе, повернется в окне, заслонив все внутреннее великолепие своего жилища, чудная железнодорожница, какая тишина установится сейчас на этом глухом переезде. Случались также, и не раз, то прививка многодетности (семья приятеля), то гибельной самоотверженности.

Есть люди благоухающие, а есть люди заразные.

Вот открылась дверь проходной. На минуту показался молоденький охранник с автоматом и с овчаркой на поводке, постоял на крыльце и скрылся; огромный темнокирпичный замок за высокой стеной с откровенно колючей проволокой, не слишком ли много за одну поездку на работу в городском троллейбусе. Паренек с собачкой заразил своей невинностью: он-то чем виноват, такая служба, он открывает дверь, выскакивает на крыльцо, снова скрывается. Мы всё понимаем, мы сочувствуем, ты не виноват, твой монолог с крыльца увезен всем троллейбусом, да здравствуют все исповеди злодеев; пока ты слушаешь, яд капает в уши, как подогретое камфорное масло. Это потом можно, чтобы избавиться от неприятного ощущения в голове, прыгать то на одной, то на другой ноге, распаляться в гневе и омерзении, чтобы отрава поскорее отторглась, но скверна от заразного человека уже перешла к тебе, потому что ты как ни в чем не бывало стоял рядом, а не убежал, заткнувши нос.

Кто сейчас не… — да-да, это так, вот ты и кивнул, вот ты и соучастник.

Итак, не успел оглянуться, а ты уже впрыгнул в чужую шкуру, уже оттуда киваешь, поддакиваешь, выпутываясь из душной шубы. Уф! Лучше слушать птичек, да и то смотря каких.

Тоня Нема, частая гостья моей тетушки, сидит на лавке.

Я только что вернулась из Пашнева. У порога я сбрасываю тяжелые от грязи сапоги и забираюсь на горячую печку. Щуплый котенок тарахтит у щеки.

Большая печка топится через день, еще не по-зимнему, этого недостаточно, старый дом плохо держит тепло.

Тетушка ушла поить поросенка.

— Ой, Бе…, где бы… — протягивает Тоня Нема.

Мне ее не видно, я за занавеской, — она что-то рассказывает, говорит, ее речь состоит только из первых слогов, но льется беспрерывно — хоть на магнитофон записывай интонацию старинного говора. Кажется, что еще немного, и все, что она хочет сказать, поймешь.

КТО ВИДЕЛ ВОРОНА

Бывает, сцепится рожками проросшая картошка, и не знаешь, то ли подождать, то ли обломать, то ли оставить до посадки.

Этажи науки: подполье избы — целый город, населенный мышами, где запирали котенка, — ходи в подпол, ходи в подпол — драли кошурку, и вершина цивилизации — тарахтенье на печи — впрыгивает наверх, крутится среди поставленных греться валенок и разложенных шерстяных носков, лезет под одеяло, сворачивается в ногах, снова барахтается, все громче урча и запутываясь в пододеяльнике, продвигается к подушке.

Благодарность кошек, кто больше помнит доброе слово — кошка или хозяин доброго слова; хозяин, под рукой которого меняется расположение кошачьих ушей — ласковый десерт после миски молока, или суровый ободранец, умеющий притвориться; кошка, которая любит хозяина за то, что ему приятно наливать в блюдце молоко, или за то, что он ценит одинокие часы ее странствий по лабиринту подполья, где она встречалась иногда с крысой Сивиллой и слышала ее вой; поэзию долгих часов засады, когда шуршат прорастающие картофельные рожки, изредка выстрелит шелухой пересохшая луковица и в бочке с огурцами плеснет рассол вслед проходящему трактору.