Личная рана

Я осмотрел неухоженное кладбище. Могильные камни, стоящие рядами, словно обесцвеченные и выкрошившиеся зубы, выступали из травы. Я пытался вообразить лицо моей подруги и запечатлеть в памяти трагический финал ее жизни, смакуя свое горе, но мой мозг отказывался воссоздавать ее образ. Лишь одна чудовищная мысль не давала мне покоя: после вскрытия положили ребенка назад, в нее, или нет?

Я почувствовал рядом присутствие Фларри, стоявшего неподвижно, как гранитная скала. Словно осужденный на смерть перед командой, приводящей приговор в исполнение. Он не дрогнул и, вероятно, не молился. Я не мог соотнести этого стойкого человека с деревенским пьяницей, которого знал предыдущих три месяца. На меня снизошло откровение, что моя привязанность к Фларри сродни отношению к отцу: меня переполняло сыновнее чувство вины за прошлое равнодушие и причиненную боль.

В этот момент подъехал катафалк. За ним по грунтовой дороге двигалась толпа, мужчины и женщины старались обгонять друг друга. Мощная рука Фларри сжала мне плечо, то ли утешая, то ли стремясь получить утешение. Я ощутил всю тяжесть переживаемого им горя.

Носильщики взгромоздили гроб на плечи и понесли его в ворота. Этот мерзкий лакированный ящик с его отвратительными медными ручками казался слишком маленьким, чтобы вместить Гарриет. Незаметным кивком церемониймейстер (как я про себя обозвал его) подсказал нам следовать за гробом. Фларри, высоко подняв голову, уверенной поступью двинулся позади него. Мы с Майрой последовали за ним.

В церкви было мрачно и темно, церемония отпевания из сострадания была короткой. Майра тайком наблюдала, как подобный обряд происходит в протестантской церкви. Фларри, похоже, ни на минуту не отвел взгляда от гроба. Я вспомнил пикник, когда мы с Гарриет видели похоронную процессию, бредущую по побережью: слова пастора звучали для меня так же бессмысленно, как крики чаек в тот день. Я хотел в последний раз оживить образ моей возлюбленной во всей неистовой энергии ее страсти, прежде чем она уйдет в землю. Но сейчас я был способен созерцать лишь неясное отражение собственного лица в отполированной крышке гроба.

Затем мы двинулись из церкви. Не более чем в двадцати ярдах виднелась горка свежей земли, а рядом прямоугольная яма в траве. Гроб опустили в могилу, неловко наклонив на одну сторону. Были сказаны последние слова, брошены горсти земли. Фларри вынул розу из какого-то венка и уронил ее на крышку. Его губы беззвучно шевелились. Я заметил, что Конканнон пристально наблюдает за ним. Потом Фларри развернулся и отошел прочь.

Майра, убрав мокрый носовой платок, посмотрела на меня с материнской заботой и взяла под руку, проводя по поросшим травой кочкам к воротам, словно я был инвалидом, вышедшим на свою первую прогулку после тяжелой болезни. Я вдруг осознал, что по моим щекам катятся слезы.

– Ничего, Доминик, – ласково уговаривала меня женщина. – Все уже кончено.

Чья-то рука открыла нам ворота. Это был Конканнон. «Для Гарриет все кончено», – подумал я. Группки людей на узкой дороге расступались, освобождая проход. На кладбище меня сопровождал Фларри, обратно – Майра. Я чувствовал себя опустошенным, мои глаза воспринимали мир только в двух измерениях: лента дороги, силуэты мокрых деревьев и домов Шарлоттестауна представлялись вырезанными из серого картона.

Я услышал, как произношу, обращаясь к Майре:

– А ведь она заслуживает хотя бы солнечного дня для своих похорон.

– Вы не заглянете к нам на глоток бренди? – сочувственно спросила мать семейства.

– Это очень мило с вашей стороны, Майра, но я должен отвезти Фларри домой.

Лисон-старший поджидал меня у автомобиля, разговаривая с детективом, опередившим нас. Прежде чем мы покинули кладбище, Конканнон отвел меня в сторону и попросил дождаться его днем в коттедже. Казалось, его отношение ко мне изменилось, хотя я не мог понять, как именно.

Всю обратную дорогу мой спутник молчал. Только когда я подвез его к дому, он предложил мне провести вечер вместе.

– Ты очень поможешь мне, Доминик. Сегодня я не вынесу одиночества. Мы с тобой устроим ночное бдение. Ты сделаешь это для меня?

Как я мог отказаться?

* * *

Вернувшись в свое жилище, я открыл банку консервированных языков, сделав себе бутерброд с хлебом и маслом. Я был крайне озабочен предстоящим разговором с офицером полиции. Чтобы успокоиться, я решил написать своей матушке, поведав кое-что из произошедшего здесь. Я хотел заняться письмом до похорон и даже вставил лист бумаги в пишущую машинку, но не успел напечатать ни слова, как что-то отвлекло меня. Я, должно быть, вынул лист, хотя и не запомнил этого. Во всяком случае, бумаги в машинке не было.

В три часа прибыл Конканнон. На этот раз он был один, отчего я сразу вздохнул свободнее. Его манеры тоже стали менее официальными.

– Вы, должно быть, не слишком хорошо себя чувствуете после похорон и прочих неприятностей. Но долг есть долг, – начал он, освобождаясь от дождевика и усаживаясь на узкий подоконник. – Ну, доложу я вам, теперь с мистером Лисоном вас водой не разольешь!