Личное дело (сборник)

Это Царство было учреждено Венским конгрессом как дань памяти былой независимости и включало только центральные земли прежней Польши. Брат Александра I, великий князь Константин Павлович, наместник императора и главнокомандующий, вступил в морганатический брак с польской графиней, к которой испытывал свирепую привязанность. Со свойственными ему своенравием и необузданностью он распространял это чувство и на тех, кого величал «мои поляки». Землистый цвет татарского лица, свирепые маленькие глазки, Константин Павлович вышагивал, наклонившись вперед, сжав кулаки и бросая подозрительные взгляды из-под гигантской треуголки. Человек он был ограниченный, даже здравость его рассудка вызывала сомнения. Наследственные пороки сказались в нем не загадочными причудами, как у братьев (Александр был мистически либерален, Николай – мистически деспотичен), но приступами неукротимой ярости, которая, как правило, проявлялась в отвратительной жестокости на плацу. Это был отъявленный солдафон и большой любитель муштры. Он обращался с польской армией, как избалованный ребенок с любимой игрушкой, разве только не брал ее в кровать перед сном. Размер не позволял. Но играл с ней дни напролет, приходя в восторг от разнообразия красивых мундиров и наслаждаясь бесконечной муштрой. Эта мальчишеская страсть не к войне, а к военщине, принесла желаемый результат. К концу 1830 года польская армия по снаряжению, вооружению и боеспособности считалась первоклассной, по тогдашним меркам, тактической силой. Польские крестьяне (не крепостные) поступали на службу рядовыми, офицеры принадлежали в основном к мелкопоместному дворянству. Как бывший наполеоновский офицер, пан Николас без труда получил лейтенанта, но продвижение по службе в польской армии шло медленно, поскольку, будучи отдельным формированием, она не принимала участия в войнах Российской Империи – ни против Персии, ни против Турции. Ее первая кампания – против самой России – стала и последней. В 1831 году, на пороге Революции, пан Николас был уже старшим офицером. Незадолго до этого его назначили начальником ремонтной комиссии, расквартированной в южных провинциях за пределами Царства Польского, откуда пригоняли почти всех лошадей польской кавалерии. Впервые, с тех пор как он покинул дом в возрасте восемнадцати лет, чтобы получить боевое крещение в битве под Фридландом, пан Николас вдохнул воздух «заграницы» – родной для него воздух. Но жестокая судьба подстерегала его среди знакомых с юности мест. С первыми новостями о восстании в Варшаве вся ремонтная комиссия, офицерский состав, коновалы и сами кавалеристы были незамедлительно взяты под арест и переправлены всем скопом за Днепр, в ближайший российский город. Оттуда они были рассеяны по отдаленным уголкам империи. На этот раз бедный пан Николас проник в Россию много глубже, чем ему довелось во время наполеоновского вторжения, хотя и с гораздо меньшей охотой. Его выслали в Астрахань, где он пробыл три года. Он жил в городе, но ежедневно в полдень должен был докладывать о себе военному коменданту, который нередко задерживал его, чтобы выкурить по трубке и поболтать. Достоверно воссоздать такую беседу с паном Николасом было бы затруднительно. За его молчаливостью, вероятнее всего, скрывался с трудом сдерживаемый гнев, ведь комендант сообщал ему новости с фронта, а новости были известно какими – для поляков прескверными. Пан Николас принимал эти сообщения с внешним хладнокровием, что не мешало русскому проявлять горячее сочувствие к пленному. «Я сам солдат и понимаю ваши чувства. Вы, безусловно, желали бы находиться на поле боя. Ей-богу! Вы мне очень симпатичны. Если бы не присяга, я бы отпустил вас на свой страх и риск. Какая нам разница: одним больше, одним меньше».

Иногда он простодушно допытывался: «Скажите, Николай Степанович… – Моего прадеда звали Стефан, и комендант использовал русскую форму вежливого обращения. – Скажите, и отчего это вы, поляки, все время на рожон-то лезете? А чего вы ждали? Против России идти?!»

Не чужды ему были и философские размышления: «И где теперь ваш Наполеон? Великий человек, спору нет. Великий, покуда лупил немцев с австрияками и иже с ними. Нет же! Пошел на Россию, полез на рожон! И чем дело кончилось? Взгляните на меня! Эта вот сабля бряцала по парижским мостовым».

По возвращении в Польшу, когда пану Николасу приходилось рассказывать о жизни в ссылке, он отзывался о коменданте так: «Человек достойный, но дурак». Отклонив предложение перейти на русскую службу, он вышел в отставку и получил лишь половину положенной ему по званию пенсии. Его племянник (мой дядя и опекун), которому тогда было четыре года, рассказывал, что его первым внятным воспоминанием стало радостное оживление, царившее в родительском доме в день возвращения пана Николаса из русской ссылки.