Личное дело

Я часто задавался вопросом, знали ли сотрудники органов госбезопасности тогда, а если знали, то в какой мере, что происходит, что безвинно гибнут люди, жестоко ломаются судьбы членов их семей. За время работы в Комитете я беседовал с чекистами, которые работали в органах при Сталине. Мне представлялось — они не могли не ведать того, что происходило вокруг.

Я услышал не одну впечатляющую историю об обстановке в органах тех времен. В 1937 году, например, был расстрелян практически весь личный состав Омского управления НКВД за отказ участвовать в репрессиях. Состоялся скорый суд, и судьба сотрудников управления была решена.

Обстановка в системе НКВД была окутана мраком гнетущих ожиданий. Каждый занимался своим делом и не знал, какие конкретные дела вел его сослуживец. В кабинете могли находиться несколько сотрудников, каждый из них был занят решением своих вопросов, никаких серьезных, служебных советов друг с другом, разговоры только на общие темы. Периодически сослуживцы вдруг недосчитывались какого-либо соседа по рабочей комнате, вопросов по этому не задавали, но каждый задумывался; через день-два начальство сообщало, что исчезнувший сослуживец — «враг народа», арестован, будет предан суду. Удивительное дело — соседей по кабинету, как правило, не допрашивали, что придавало всему происходящему мрачную таинственность.

Но люди есть люди, у них возникает невольная потребность поговорить о чем-то сокровенном, наболевшем, мучительном.

Однажды два сослуживца поделились между собой сомнениями в виновности их арестованного товарища. Один даже бросил фразу, не ошибается ли Берия, знает ли он правду, доходит ли до него достоверная информация? По тем временам такой разговор мог закончиться трагически. И вот после 1953 года они вспомнили тот разговор и откровенно поведали друг другу, что испытывали острый страх, мучились опасениями, не доложит ли кто из них первым о высказанном другим сомнении!

Что смущало, сбивало с толку? Арестованные давали признательные показания, которые привязывались к подлинным эпизодам из их жизни, и в ходе судебного процесса рассказы о преступной деятельности казались правдоподобными.

Однако со временем сомнений накапливалось все больше, появлялись нестыковки, да и просто внутреннее чутье подсказывало что-то неладное.

После войны количество дел, а следовательно, и арестованных заметно поубавилось, что в какой-то мере снижало остроту проблемы.

Дезориентировало официально декларируемое стремление руководства НКВД к «строгому» соблюдению правовых норм в служебно-оперативной работе. За малейшие нарушения строго взыскивали, подвергали критике на служебных совещаниях, партийных собраниях, осуществляли жесткий контроль, короче, была полная видимость соблюдения законности.

Однако далеко не все молчали, мирились с репрессиями, с обстановкой, находилось немало сотрудников, которые поднимали голос протеста, заступались за своих товарищей, пытались добиться правды.

Были случаи, когда подобные вопросы ставились на партийных собраниях, некоторые обращались к Сталину, давали показания в защиту своих сослуживцев. Как правило, все это заканчивалось печально, трагически. Только в 1934–1939 годах за «контрреволюционные преступления» было расстреляно 21 880 сотрудников органов безопасности. Известны многочисленные случаи попыток со стороны сотрудников органов помочь гражданам, облегчить судьбу арестованных и членов их семей.

Оговоры, самооговоры не были исключением. В результате невинно страдали другие.

По настоятельной просьбе советских и иностранных граждан я тогда давал разрешение ознакомить их с делами на репрессированных родственников. Впечатления были тяжелыми. Тогда мы приняли решение не показывать дела с материалами, содержащими оговоры, в результате которых пострадали люди. Ничем иным, кроме гуманных соображений, мы при этом не руководствовались.

Один гражданин, кстати, широко известный в стране, после ознакомления с делом на своего отца выразил искреннее сожаление, что уговорил меня показать ему материалы, и признался, что получил тяжелую моральную травму. Я, как мог, успокаивал его, уповая на то, что нечеловеческие обстоятельства, в которых оказался его отец, дают основания для проявления снисходительности.

В результате репрессий погибли люди различных убеждений, взглядов, социального положения. Источник трагедии — нарушения законности, изъяны, пороки системы. Пострадавшие не были единомышленниками, их порой разделяли идеологические и политические барьеры, жизни же лишались и те, и другие.

Память о них должна быть одна, и памятник, следовательно, должен быть один, как были общими захоронения. Такой подход лишь подчеркнет общность трагедии, необходимость единения людей в беде, знак примирения и согласия сегодняшнего и будущих поколений. Аналогичные примеры этому есть: в Испании воздвигнут памятник всем погибшим в ходе гражданской войны в 1930-е годы как с той, так и с другой стороны.