Личное первенство

Взгляд его скользнул дальше, за край ринга. Там, словно на дне пропасти, смутными бликами мерцал иной мир. Шелешнев не раз замечал, что когда глядишь с ринга на трибуны, то в первый момент видишь публику словно не в фокусе — что-то размытое, колышущееся, розовато-желтое. Но проходит миг, лица выходят из тумана, очерчиваются, как при наводке бинокля. Он пробежал глазами по сидящим впереди незнакомым мужчинам и женщинам, чуть задержал взгляд на молоденьком милиционере, на лице которого еще было заметно только что пережитое волнение, затем все лица исчезли, и осталось лишь одно — сухое, напряженное, чужое лицо Нины. Она сидела в первом ряду, близ центрального прохода, прямо против ринга. Все вчерашнее, нехорошее всколыхнулось в душе Шелешнева. Он почувствовал боль, и эта боль унесла его спокойствие.

Звук гонга упал ему в самое сердце. Нина исчезла, исчезли трибуны, остался лишь квадрат ринга. Шелешнев поднялся, помощник секунданта убрал табурет.

Верный своей тактике, он снова ринулся в атаку, стремясь навязать Ваграмову ближний бой. Неожиданно Ваграмов открылся. То была уловка, разгаданная Шелешневым на какую-то тысячную долю секунды раньше, чем она могла принести пользу чемпиону. Алексей сделал обманное движение и отклонился. Перчатка Ваграмова со свистом пронеслась мимо его глаз, но встречный удар Шелешнева был столь стремителен, что Ваграмов почувствовал его прежде, нежели увидел.

Ваграмов недаром был четырехкратным чемпионом страны. Он устоял. Шелешнев занес руку для нового удара. Прямо перед ним маячил лоб Ваграмова с крутыми надбровными дугами, чуть скошенный назад лоб — открытая мишень. И тут Алексею показалось, что левая бровь Ваграмова набухает темной кровью, кожа тончает и вот-вот лопнет…

В боксе все решают мгновения. Шелешнев помедлил и упустил возможность. Лоб Ваграмова мелькнул перед ним, чистый, крепкий, без единой царапины, и оказался вне пределов досягаемости.

Алексей снова пошел на сближение. Ничего не изменилось ни в его уверенной стойке, ни в гибких мощных движениях. Со стороны казалось, что он по-прежнему управляет боем. Но он уже не владел рингом. Первым почувствовал это своим острым чутьем Ваграмов. Он не спрашивал себя, что произошло с Шелешневым. Для него было достаточно, что тот совершил непростительный промах. В основе каждой ошибки лежит какая-то слабость, а слабость противника должна быть немедленно использована. Он поступил самым простым образом: снова приоткрыл голову. Казалось, удар Шелешнева, словно молния, переломился где-то посредине, вместо подбородка попал в перчатку Ваграмова.

«Это вчерашнее… Я не могу бить в голову», — подумал Шелешнев, и в тот же миг голубой свод неба качнулся и рухнул вниз. Словно раздавленный им, Алексей припал к доскам ринга.

Лишь краешек подбородка Шелешнева был приоткрыт в момент, когда он принимал стойку, и этой крошечной щелочки оказалось достаточно чемпиону. Удар ворвался в узенький лаз с точностью снайперской пули и отдал человеческой плоти всю свою сокрушительную силу. Это было труднее, чем с размаху продеть нитку в игольное ушко, мастерство граничило с чудом.

Шелешнев открыл глаза, увидел серые доски в тонком налете пыли и понял, что произошло.

— Четыре, пять… — бесконечно далеко отсчитывал судья.

Значит, еще не конец… Но хватит ли сил встать? Голова кружилась, как во время качки, канаты ринга упруго подрагивали, словно винты корабля.

Как будто пробки вылетели из ушей, и в самую ушную раковину давяще больно хлынул металлический гул — волнение стадиона.

Он закрыл глаза, а когда вновь открыл их, то увидел чистую синеву неба и круживших в небе голубей. Белые, палевые, сизые, они ныряли, кувыркались и вдруг, словно по взаимному уговору, скользнули куда-то в сторону и скрылись за краем трибун.

Остался лишь один белый голубь, паривший в страшной выси. Увидев, что его бросили, голубь камнем устремился вниз, оставляя за собой мерцающий след. Его маленькая тень скользнула по рингу, дружеской лаской коснувшись руки Шелешнева. И тут, словно устыдившись своего страха, голубь широко и вольно взмахнул крыльями, круто взмыл вверх и запарил над стадионом единственным властителем неба.

В шуме, несшемся с трибун, выкриках, свистках, аплодисментах Шелешневу вдруг почудился голос Нины. Он повернулся на бок и в прозор между настилом ринга и нижним канатом сразу увидел ее. Она стояла впереди трибун, сжав руки в кулак, и неотрывно глядела на него. Выражение ее лица стало еще жестче и напряженнее, но оно не было враждебно Шелешневу. Напротив, каждая черточка Нининого лица как будто говорила: «Встань, дерись, победи!..».

— Девять, — произнес судья, и Шелешнев поднялся.

Настил ринга качнулся под ним, вновь напомнив о корабле. Но, подчиняясь все тому же странному молчаливому приказу, Шелешнев заставил себя устоять.

— Бокс! — сказал судья, и против воли удивление прозвучало в его голосе.

Ваграмов чуть помедлил. Он был на редкость корректный боксер и хотел убедиться, что его противник действительно готов к бою. А затем он ударил.