Личный демон. Книга 3

Отчего-то представилась Катерине ее подросшая — и когда только успела? — дочь, хитрая дьяволица, избалованная всеми: богами, демонами, людьми. Легко притворяющаяся покорной, красиво склоняющая рыжеволосую голову и наблюдающая из-под ресниц за добычей, что мнит себя охотником. Так выглядит искушение: обманчивая добродетель, соблазн, которого не замечаешь, капкан под ворохом сладко пахнущих цветов. Пута дель Дьябло.

Предыдущей — и следующей в цепи была она, Катя. Скрывающая нежность, и слабость, и жертвенность свою. Лгущая, чтобы жить как все. Прядущая, чтобы не браться за ножницы. И все-таки делающая то же, что и Шлюха Дьявола — играющая в людей, точно в куклы, но с верой в то, что игрушки ее — настоящие и с ними надо бережно. Так же бережно, как Люцифер: не открывая правды, но и не закрывая дверей. Пусть Пута дель Дьябло вытаскивает кроликов из клеток и гладит не по-девичьи сильными ладонями перед тем как пустить на фрикасе.

Чай остыл, покрылся пленкой и Катерина отставила чашку.

— А что с ними со всеми сталось? — вопрос прозвучал как-то по-детски, беспомощно и требовательно. — Мурмур и Абигаэль — они… они выжили? Или их не было никогда, а мне все приснилось?

— Ты не спала. — Люцифер улыбается, всегда улыбается — ну не плакать же ему? Слезами геенну не потушишь.

— Значит, я и Кэт действительно нарожали тебе дочерей? Вам. Тебе и Велиару.

Тайгерм смотрит виновато: прости, что обрюхатил. Прости, что влюбил в себя. Прости, что заставил почувствовать себя любимой, желанной, живой. Прости, что это продлилось совсем недолго. Мы, дьяволы, ничего не можем удержать и ни от чего не можем удержаться, такова уж наша природа.

— Будешь потакать мне и дальше? — Обиду в голосе не скрыть. Странно сердиться на того, кто воплощает в жизнь любую твою прихоть, даже самую опасную. Воплощает, не объясняя: хочешь быть молодой — страдай. Хочешь увидеть вечность — умри. Хочешь вернуться из заповедника богов в мир смертных — теряй. Плати. Плати, плати, плати. Собой и всеми, кто дорог.

Может, не стоит смотреть вечности в лицо? Чем лететь прямо в паутину, в огонь, в круговерть целей и средств — не посмеяться ли от души, вспоминая рай и ад, представшие словно наяву, посмеяться — и поверить, что то был всего лишь сон. Всё сон: соитие, зачатие, беременность, рождение. Неувиденная вечность. Недостижимая любовь. Непрожитая жизнь. Легче ужиться с мыслью: ты видела сон, ярче которого не было у тебя в жизни переживаний, чем осознать: ты держала в руках зерцало своей судьбы. Держала — и не удержала.

Дочь. Денница-младшая. Она. Была. Была всегда.

Владыка ада не солгал, сказав, что не делал женщинам ДЕТЕЙ. Не детей. Ребенка. Одного-единственного ребенка — Мурмур, ледяного и бешеного андрогина, прекрасного и отвратительного в своей неутолимой жажде, сделал сатана когда-то. С кем? Из чьего тела — смертного ли, демонского ли, ангельского ли — вышло это существо, ужаснее, чем все шеддим[2] вместе взятые? Неважно, давно уже неважно. Главное — оно пришло и встало на пороге мира, словно сама Хошех[3] вздумала принести миру свои дары — много, много вкуснейшей, манящей пищи для умов и душ. Отравленной пищи, после которой обычная — пресна и лучше умереть от яда, чем выжить, поглощая преснятину.

С тех пор дитя князя преисподней не останавливалось, закармливая свои жертвы до отвала, до беспамятства, до скверной колдовской погибели. А погибшие наполняли ады Мурмур, маленькие подобия обширного папочкиного инферно, котлы с могильной землей, засасывающей правого и виноватого. Злые щели,[4] где самое место единственному отпрыску сатаны — за обман недоверившихся.

Господи, которого даже дети твои не видели, слепой и глухой боже, уж не тебе ли пришло в голову создать зеркальный коридор, в котором дитя сатаны отразилось бесконечной чередой земных, смертных Саград? В отместку ли, в шутку? Но маятник качнулся — и не остановится больше. Саграда — Пута дель Дьябло, Пута дель Дьябло — Саграда. Одна из двух всего. И никого третьего, никогда. Не уравновесить, не замереть, не успокоиться.

В соседней комнате завозились, загремели железом, выругались приглушенным матерком, отвлекая от вселенской тоски. Знакомые, утренние, мужские звуки — зевки, почесывания, шарканье. Все такое телесное, человечье.

— А с Анджеем что? — Сытая усмешка сама собой кривит губы, не спрятать. Священная Шлюха все-таки та еще… блядь. — Он, похоже, выжил. Осилил-таки драконшу мою. Убил и закопал, рыцарь света.

— Ее, пожалуй, убьешь! — вздыхает Денница. — Ты не поняла разве, кто против героя нашего на бой вышел?

— Омесиуатль. Уичаана, — пожимает плечами Катя. — Прародительница всего и всюду.

— И разрушительница вдобавок. Твоя старая знакомая Таточка-Теанна, дух отчаяния, — уточняет Люцифер. — У нее, бессмертной стервы, обличий больше, чем у любого из нас.

— И у Беленуса тоже? Постой… — пытается угадать Катерина. — А он кем явился?

— Нами, — смеется владыка ада, — Лясирен, Макошь, Ата, Мурмур, я — частицы бога удовольствий. Его сила — наше оружие и наши цепи. Твой род — наши зеркала, а мы — его.