Личный мотив

Я оглядываю комнату дома, на создание которого потратила столько лет. Занавески, купленные в тон обивке дивана; разные скульптурки — что-то я сделала сама, что-то нашла в галереях, и мне оно так понравилось, что жаль было пройти мимо. Я думала, что обустраиваю домашний очаг, но на самом деле все время выстраивала только здание.

Рука болит, я чувствую, как в запястье быстро и легко бьется пульс. Я радуюсь этой боли. Я хочу, чтобы она была сильнее. Хочу, чтобы это меня сбило машиной.

Снова слышится его голос:

— Полиция повсюду ищет эту машину… газеты просят отозваться свидетелей… все это будет в новостях…

Комната вертится вокруг меня, и я цепляюсь взглядом за журнальный столик, стараясь кивать, когда мне это кажется уместным. Он ходит взад-вперед: два шага к окну, два — обратно. Мне хочется, чтобы он наконец сел, — это заставляет меня нервничать. Руки у меня дрожат, и я ставлю свой нетронутый чай на стол, пока не уронила чашку на пол, при этом фарфор громко звякает о стеклянную столешницу. Он бросает на меня раздраженный взгляд.

— Прости, — говорю я.

Во рту появился металлический привкус, и я понимаю, что прикусила губу. Я просто сглатываю кровь, не желая привлекать к себе внимание просьбой подать салфетку.

Все изменилось. В тот миг, когда автомобиль заскользил по мокрому асфальту, изменилась вся моя жизнь. Я все вижу очень четко, как будто стою на обочине. Так для меня продолжаться не может.

Когда я просыпаюсь, то какой-то миг не могу понять, что это за ощущение. Все то же самое — и тем не менее другое. И тут — еще до того, как я открываю глаза, — в голове резко возникает громкий шум, как от проезжающего поезда метро. Затем все возвращается: перед глазами те же яркие сцены, которые я не могу ни остановить, ни стереть. Я сжимаю виски ладонями, как будто грубой силой можно унять эти видения, но они никуда не пропадают, красочные и быстрые, словно без них я могла бы забыть о происшедшем.

На тумбочке рядом с кроватью стоит латунный будильник, который Ева подарила мне, когда я поступила в университет («Иначе тебе никогда не попасть на лекции!»), и я с ужасом замечаю, что уже половина одиннадцатого. Боль в руке заглушает головную боль, от которой меркнет в глазах, если я делаю резкие движения, и когда я поднимаюсь с постели, в моем теле ноет каждая мышца.

Я надеваю вчерашнюю одежду и иду в сад, даже не остановившись, чтобы сделать себе кофе, хотя во рту у меня так пересохло, что трудно глотать. Я не могу найти туфли, и холод жалит мои ступни, когда я босиком иду по траве. Садик у меня небольшой, но зима в разгаре, и к тому времени, когда добираюсь до его дальнего конца, пальцев на ногах я уже не чувствую.

Студия в саду была моим убежищем в течение последних пяти лет. Она чуть больше обычного сарая, как может показаться постороннему наблюдателю, но это место, куда я прихожу, чтобы подумать, чтобы поработать и чтобы спрятаться. Деревянный пол забрызган пятнами от капель глины, которые разлетаются с моего гончарного круга, стоящего в центре студии, где я могу подойти к нему с любой стороны, чтобы критическим взглядом оценить свою работу. Вдоль трех стен моего сарайчика стоят стеллажи, на полках я в упорядоченном беспорядке, принцип которого понятен только мне, расставляю свои скульптуры. Здесь незаконченные работы; здесь вещи обожженные, но не раскрашенные; работы, ожидающие своих покупателей, — тоже здесь. Здесь сотни разных изделий, и все же если я закрою глаза, то по-прежнему чувствую под пальцами форму каждого из них и прикосновение влажной глины к своим ладоням.

Я беру ключ из потайного места под планкой окна и открываю дверь. Здесь все хуже, чем я ожидала. Пола не видно под толстым слоем черепков, половинки разбитых кувшинов ощетинились острыми зазубринами неровных краев. Деревянные полки стеллажей пусты, с рабочего стола все сметено на пол, а от крошечных статуэток на подоконнике, которые теперь невозможно узнать, остались лишь груды осколков, поблескивающих на солнце.