Личный паноптикум. Приключения Руднева

– Я испугал вас, Дмитрий Николаевич? Извините, – произнесла фигура и двинулась в сторону коляски.

Руднев узнал фотографа при сыскном управлении Вениамина Юрьевича Старина.

– Нет, ничего… Я, наверное, уснул… Привиделось, – слегка сконфужено признался Дмитрий Николаевич, сердце которого все еще тяжело и болезненно колотилось, мешая вздохнуть полной грудью.

– Немудрено с нашей-то службой, – проворчал Старин и тоже разоткровенничался. – Мне вот третьего дня снилось, будто бы я гостей на именины собрал в ресторане… Вроде как, в «Яре»… Скатерти белые, фарфор, хрусталь, серебро столовое и яства там всякие: стерлядь, поросенок, «Клико» да прочее. Весел я так был… А потом глянул, а за столом-то покойнички сидят. Убиенные… Те, что я на выездах да в скорбных чертогах Филиппа Ивановича снимал… Проснулся весь в поту. Целую пачку папирос выкурил, ей же богу… Кстати, хотите?

Вениамин Юрьевич протянул Рудневу портсигар, и тот отрицательно качнул головой.

– Спасибо. Я не курю… Как там?

– Смрадно, – покривившись, ответил фотограф и закурил вторую папиросу. – А так уж вроде к концу дело. Я общие планы отснял. И покойников крупно. Белецкий попросил несколько ракурсов для вас, тоже сделал. Когда тела уберут, декорации досниму, а то пока Филипп Иванович ругается, говорит, мешаю я ему вспышкой. Он уж последнего мертвеца осматривает. Мальчонка этот, Савушкин, за ним строчит. Вот ведь повезло парню! Отслужил-то в сыскном без года неделю и такого уж насмотрелся… Вы что насчет всего этого Эреба-то думаете, Дмитрий Николаевич?

– Ничего пока не думаю, – ответил Руднев. – А вы?

Старин затянулся, неспешно выдохнул дым и задумчиво проговорил:

– Я не то чтобы думаю… Так, мыслишка одна… Даже, точнее сказать, вопрос. Как живописец этот складывал свои творения впотьмах? Ну, очевидно же, что он все это не днем делал. Пусть на отшибе и сарай тот, и дом этот, но все ж заметил бы кто-нибудь. Стало быть, работал он ночью или утром ранним, когда спят еще все. А значит, темно было и ему освещение было нужно, потому как без света детали все эти мелкие не воссоздашь, да и картину целиком не увидишь. Вы присмотритесь, Дмитрий Николаевич, к фотографиям, там такая композиция, не всякий художник выставит. Для такого много света нужно да под разными углами. Парой масляных ламп точно не обойдешься.

Руднев задумался.

– А вы правы, Вениамин Юрьевич, – сказал он наконец. – Мне это в голову не пришло. Спасибо!

– Пользуйтесь, господа сыщики, – с деланым великодушием усмехнулся Старин. – Мое-то дело маленькое.

Он докурил, выбросил окурок и направился обратно на место преступления, а Руднев рассеянно смотрел ему вслед, вертя в голове высказанную фотографом мысль.

Надо отдать должное Вениамину Юрьевичу, был он человеком совсем незаурядным. При сыскном управлении служил чуть больше двух лет и, как сам признавался, попал туда случайно от полного безденежья, в котором оказался каких-то своих житейских проблем. Так как найти хорошего фотографа, способного выносить криминальную специфику, было всегда сложно, жалованье тут было неплохое, да к тому же полагалось какое-никакое довольствие и даже комната в полицейском общежитии. Впрочем, в общежитии Старин никогда не жил, так как квартировал при какой-то там фотомастерской, где подрабатывал не то проявкой, не то ретушью.

Вениамин Юрьевич был любителем поговорить, а если тема касалась фотографии, так тут его и вовсе было не унять. Однако на выездах он был всегда сдержан и сосредоточен. Дело свое он делал собранно и методично, зная свое место, но и не принижая своей роли.

Единственным острым моментом в общении с Вениамином Юрьевичем мог оказаться его Кодак, здоровый тяжелый фотоаппарат с мощной треногой и коллекцией объективов, к которому фотограф относился как Ковчегу Завета и никому не дозволял к нему прикасаться или даже что подходить ближе, чем на шаг. Он всюду таскал его исключительно сам, а если кто из полицейских, стремясь по незнанию и душевной доброте помочь фотографу с этой нелегкой ношей, смел дотронуться до Кодака, история непременно заканчивалась скандалом.

Местом преступления оказалась просторная комната в три окна, завешанная по торцевой стене пыльным, битым молью бархатным пологом. В комнате не было никакой мебели, кроме пары дюжин стульев, сдвинутых к стене, противоположной пологу.

Войдя в это странное помещение, Дмитрий Николаевич первым делом осмотрел пол.

– Что вы ищете? – поинтересовался Терентьев, и Руднев рассказал ему о высказанном фотографом предположении.

– Толково, – согласился надворный советник и посетовал. – Только следов мы тут никаких не различим. Тут все полы вон как исчерканы.

– Откуда эти царапины? – спросил Руднев.

– Здесь спектакли игрались, – ответил Белецкий и отдернул полог, который, как оказалось, отделял четверть пространства комнаты, забитое декорациями, вешалками с костюмами и прочим театральным реквизитом.

– Игрались спектакли? И при этом никто не заметил, что тут такое творится? – удивился Дмитрий Николаевич.

Белецкий подал ему несколько свернутых в рулон афиш.