Личный прием. Живые истории

Уже не в первый раз приходит Витя. Кликуха у него Гитлер, потому что челка на лоб падает и усики под носом. Последний раз он освободился в пятьдесят шесть лет. На тот момент у него было тридцать семь лет отсиженных. Сидел на строгом и на особом. Севураллаг, Востокураллаг, Ивдельлаг… Из приятных воспоминаний: в семьдесят восьмом году на Лапотках пересекался со знаменитым Васей Бриллиантом. Короче, есть что вспомнить. И вот теперь ему шестьдесят три года. Пенсию по старости ему не дают, потому что стажа у него всего три года, а надо хотя бы пять. А до социальной пенсии ему надо ждать до шестидесяти пяти, при этом нужно обязательно иметь справку, что последние пятнадцать лет он жил в России. Целое дело. Воровать, говорит, я уже не хочу, а бутылки собирать не могу – не по понятиям, помогайте.

А я ему реально помочь ничем не могу, поэтому каждый раз даю денег. Тоже не бросишь, все ж живой человек. И в этот раз дал помощнику денег и говорю: «Передай Вите и проводи». А народу много. Выглянул через полчаса, а он все там сидит.

Я ему говорю:

– Виктор, тебе ведь дали денег, что ты сидишь?

А он глаза выпучил:

– Никто мне денег не давал!

И я сделал вывод, что он два раза хочет нажить. Я ему говорю:

– Витя, у тебя совесть есть?

А он бьет себя в грудь, чуть не плачет и кричит-клянется типа:

– Да чтоб не птичка на нос села! Да чтоб я доку́мент потерял!

По глазам вижу, что врет. Принялся уже было его стыдить, в это время выходит помощник:

– Виктор, – говорит, – вот твои деньги, пойдем, я тебя провожу.

Ох, как неловко-то вышло!

27.05.2016

Зашла очень грустная красивая девушка. У нее развивается опухоль в голове. Требуется операция, гамма-нож. Делают только в Москве. Вопрос двухсот с лишним тысяч рублей. По сути, копейки. Три с небольшим тысячи долларов. Но у меня их нет. Отправили ее к одному серьезному нейрохирургу. Он отзвонился, говорит: «Операция действительно срочно нужна, попробую по своей линии договориться о какой-то скидке». Похоже, все-таки придется собирать деньги…

PS. Деньги собрать удалось, молодой красивой девушке операцию в Москве сделали, все прошло успешно.

03.06.2016

Вроде уж всего насмотрелся. Сидит передо мной женщина, темноволосая, с сединой. Сколько ей лет, сказать не могу. Спрашиваю:

– Что случилось?

Она говорит:

– Я детдомовская, меня приемные родители выписали, я без своего угла и приткнуться мне некуда.

Я говорю:

– Давай с самого-самого начала.

– Помню, мне три года, мы идем с мамой по Чкалова, она держит меня за руку. Приходим в какой-то детский садик, она оставляет меня на первом этаже, целует в щеку и говорит: «Будь здесь, я скоро приду». Я долго не хотела в группу подниматься, думала, мама придет, а меня нет. Несколько лет ждала. Там мне поменяли имя и документы. Но я всегда помнила свое настоящее имя, и новое так и не стало мне родным. Я точно не знаю, сколько мне лет, и не знаю, есть ли родные. Когда мне исполнилось восемь, меня удочерила семейная пара. Я очень обрадовалась, потому что думала, что это мои настоящие родители. У них не так давно умерла дочь, и они думали, что я им ее заменю. Но зачем-то они мне сказали, что я им неродная и велели никому во дворе не говорить, что я детдомовская. А я рассказала одной девочке, и узнал весь двор. Мачеха разочаровалась во мне и ругала, запретила называть мамой. Мне стало там плохо. Потом отчим слазил на меня в девять и в одиннадцать лет. Я стала убегать из дома. Мачеха не знала, что со мной делать, пыталась сдать в психушку. Когда мне было четырнадцать лет, меня пятнадцать человек насиловали семь часов. Домой меня уже больше не пустили. Я скиталась, воровала, и в семнадцать лет меня посадили. Сидела я в девяносто седьмом – девяносто девятом, две тысячи первом – две тысячи четвертом, в две тысячи четвертом – две тысячи пятом, в две тысячи седьмом – две тысячи десятом и в две тысячи двенадцатом – две тысячи четырнадцатом. В одиннадцатом году нашла домашний номер, позвонила, пришла. Они посадили меня на табуретку в коридоре и пытались заставить подписать отказ от приватизации. А я беременная уже тогда была, ничего не стала подписывать и ушла…

И вот так сижу, разговариваю с ней через стол, глаза в глаза, там уж очередь скопилась в коридоре, а я не могу отпуститься, потому что мне предстоит принимать решение и брать на себя ответственность. По выходу из детдома ей от государства полагалось жилье, но, поскольку ее удочерили, ей теперь не полагается ничего, а мачеха с отчимом живут в двушке и выделить ей ничего не могут, да и не хотят. Ни одного родного человека у нее нет, и в том, что с ней в жизни произошло, изначально никакой ее детской вины не было. Как-то эту несправедливость надо исправлять.

Смотрю на нее внимательно: одета чисто, причесана, алкоголем и табаком не пахнет. И нет запаха несчастья. Она как прочитала, говорит: