Лидия Русланова. Душа-певица

«1908 год. Город на великой русской реке. Страстная пасхальная неделя. Весенние каникулы я проводил у деда, и он взял меня с собой, приехав сюда по своим хлебным закупам. Остановились мы у его друга — купца Евстигнеева: дед служил с ним в одном взводе во время последней турецкой кампании. Оба они — русский и еврей — были полными георгиевскими кавалерами, поэтому религиозных споров между бывшими воинами не было.

После завтрака хозяин предложил пойти к службе в кафедральный собор: там пел хор, в котором выделялся один удивительный детский голос. И город ходил слушать этого ребёнка. Так в Саратове и говорили: „Идём сегодня на Сироту!“

Пошли и мы, благо храм находился почти напротив.

Народу было очень много. Я пошёл, следуя за моими стариками, и сразу почему-то обратил внимание на стоявшего у двери солдата. Мне помнится, что он был инвалидом: опирался не то на костыль, не то на палку.

Евстигнеев прошёл вперёд, а мы с дедом задержались, устроившись почти у выхода.

Хор пел, но я, честно говоря, не слушал, а смотрел только на солдата: у меня с детства была тяга ко всему армейскому. И потом: солдат в церкви! Солдат должен быть в казарме или на войне! Почему он здесь? Непонятно! Никогда не видел я солдат на богослужении у нас — в Ростове: нянька водила меня в собор по всем существующим праздникам!

И я не спускал с него глаз. А солдат стоял ровно, обыкновенно, равнодушно. Но вдруг он весь преобразился, вытянул шею, подался вперёд, до предела напрягая слух. Тогда уже стал прислушиваться и я.

В полной тишине величественного храма, на угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание всё нарастало, ни на мгновение не теряя своей первоприродной чистоты. И мне показалось, что никто — и я в том числе — не дышал в этой массе народа. А голос звучал всё сильнее, и было в нём что-то мистическое, нечто такое непонятное… И я испугался, соприкоснувшись с этим волшебством, задрожал, услышав шёпот стоявшей рядом монашки: „Ангел! Ангел небесный!..“

Голос стал затихать, исчезая, он растворился под куполом храма, растаял так же неожиданно, как и возник. И я робел, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как — через крышу — в свои небесные покои улетит этот маленький ангел, именуемый в городе Сиротой.

Я стоял как зачарованный и пришёл в себя лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал мне:

— Ну, юноша, не желаете ли познакомиться с артисткой?

— С какой такой? — не понял я.

— С нашей знаменитостью! Пойдём, покажу её тебе!

Народ расходился, служба кончилась, и мы очутились в глубине храма, за алтарём, там, где собирался хор. У стены стояла девочка моих лет, темноволосая, аккуратно остриженная, в скромном ситцевом платьице.

— Ну, подай руку сиротинушке! — сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. — Да ещё приложи полтинник ей — на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!

Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я, почувствовав это, сказал девочке:

— Здравствуйте.

Она ответила:

— С добрым вам днём, кавалер!

Дед толкнул меня в спину, и я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она выручила меня:

— Спасибочки, господа хорошие. Это нам на ириски.

— Ну, буде! — сказал Евстигнеев. И мы ушли. Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии Лидией Руслановой».