Лия

-- Ой, много! -- отозвался из сеней Струнка, жена и маленького Ривка уехали. Я отправил их у Вильна. Там у меня брат есть, а сам тут остался с Лией. Она не хотела меня бросить, о-о-о! -- словно простонал он из сеней, а Лия сидела неподвижно и смотрела широко открытыми глазами на Борисова.

-- А чем занимается ваш отец?

-- Он сапожник.

-- Так маленькая починка, -- опять откликнулся Струнка. -- Немного починял сапоги, немного паял и лудил, делал маленького гендель и жили... и к чему этого война?

Лия сидела молча. Разговор оборвался. Лампа тускло светила и мигающим светом освещала грязные стены, груды подушек на постели и недвижно сидящую Лию.

-- Ну, делай чай! -- сказал Струнка, внося в комнату и ставя на жестяной стол самовар.

Лия поднялась, подошла к висящему шкафу и достала из него рыбу, хлеб и посуду.

-- Кушайте, пожалуйста, -- сказал Струнка, садясь у другого конца стола на стул. -- Лия, налей чай.

Лия молча встала, налила две кружки чаю, пододвинула одну к Борисову, другую отцу, отошла к своему месту и опять села, завернувшись в платок.

-- Ох, ох! -- вздохнул Струнка, придвигая к себе кружку чая и встряхивая головой. -- Эта война, будь она не ладна, таково несчастье, которое посылает Господь только на испытание людям. Что теперь будет, что теперь будет?.. Для всех разорение.

-- Всем худо, -- сказал Борисов.

-- Всем худо, а нам хуже всех, -- услышал он вдруг нежный заглушённый голос.

Он оглянулся на девушку и увидал, как вспыхнули её глаза и как она крепче завернулась в платок, нервно передернув плечами.

-- Почему? -- машинально спросил он, уже предчувствуя ответ.

-- О, правда, правда, -- сказал. Струнка, отодвигая кружку. -- А почему? Потому что мы евреи...

Он глубоко вздохнул, потом поднял свою маленькую голову, причем нос его словно воткнулся в воздух, и заговорил торопливо, мигая воспаленными веками.

-- Вот послушайте, пожалуйста. У меня теперь сын Мойша, и Лейзер, и Аарон, и совсем небольшой Лейба, которому было всего только семнадцать лет. Ну? И Мойша солдат и стоит у форта номер восьмой. Лейзер тоже солдат, и я завсем не знаю, где он. Может быть, под Краковым или Перемышля. Аарон тоже солдат, и его убили, как только началась война, а теперь мой младший Лейба... Что сделал Лейба? Шел мой Лейба, -- и в голосе Струнки послышались слезы. -- Ну, и ничего себе -- шел. И вдруг идут немцы, и они схватили его и говорили ему: "веди нас". Ну, он завсем испугался и пошел с ними, а тут нападали казаки, и немцы убежали, а моего Лейбу взяли и говорят: "Ты шпион". Ну, а какой он шпион? Что будет делать маленький еврейский мальчик, если его будут захватывать солдаты, махать над ним саблями, ставить ему у самого лица пистолет и кричать: "убью!"? Говорите, пожалуйста, что он мог сделать? И тогда его схватывают и говорят: "ты шпион". А потом приедут казаки и скажут: "ну, Струнка, веди нас на фольварк Маевского", и я поведу их, а нападут немцы, схватят меня и будут говорить: "ты шпион". Где же правда?

-- Что же Лейба? -- спросил дрогнувшим голосом Борисов.

-- Ну, что же, -- грустно махнул рукой Струнка, -- его взяли, потом отправили в Варшаву и что с ним -- я совсем не знаю. Может, его уже повесили... Да, да...

До слуха Борисова донеслось легкое всхлипыванье. Он оглянулся. Лия наклонила голову, и её плечи вздрагивали.

-- Отчего вы отсюда не уедете? -- сказал Борисов.

-- Уехать? -- Струнка покачал головою. -- Мы не уедем, я им всем говорил: уезжайте, пожалуйста, а я останусь, здесь мой Мойша, я хожу к нему, я его видаю. Спасибо господину командиру, он меня не гонит, и я Мойше приношу кушать и для господина командира делаю всякие услуги. Ну, а когда Мойше погонят дальше, или, если не дай Бог, Мойше убьют, то я вместе с моей Лией тоже уеду, а теперь не могу. Все у меня тут: вот я от моего тателя имел этот домик и жил тут, и работал, и тут стояла наша корова, и тут моя Ривка имела свой огород, и здесь я работал. Тут родились и Мойше, и Лейзер, и Аарон, и Лейба, и Лия, и Ривка. Все! И я не могу. Я вот тут, -- голос у Струнки задрожать, он стал трясти головой и махать руками: -- знаю каждый кусочек. Тут, у окна, сидел мой тателя; на этой кровати мамеля и тателя лежали и умирали оба, а потом лежали и я и Ривка; я тут бегал завсем маленький, и что вы хотите, чтобы я все это бросил и сказал: "пропадай все"? И мне это так тяжело, тяжело. А тут Аарон помер, Лейба нет, Мойше бьется здесь с немцами, а Лейзер там где-то; може жив, може помер... Ой, какое паскудство эта война... И скажите мне, пожалуйста, -- вдруг сказал он, -- почему когда у меня четыре сына, и я сам завсем слабый, почему мне не оставили хотя бы одного, а всех взяли на война, и все бьются, а мне говорят: паршивый жид! Ну, разве так можно?

Борисов смущенно опустил голову.

-- Потому что нет на земле правды, -- дрогнувшим голосом сказала Лия.

Борисов промолчал.