Лия

— С ним все хорошо, Штефан Михайлович, — услышал он дрожащий от счастья голос. — Хочет оказаться у моих ног. Пока держу его на расстоянии, пусть пострадает… Чем труднее мужчине достается женщина, тем крепче он за нее держится. Уверена, что и вы это чувствуете… Если нет — можете попытаться, у вас еще есть шанс, — и она озорно рассмеялась.

После этой беседы Штефан Михайлович окончательно потерял покой. Он понимал, что это несерьезно, что все должно пройти, но был захвачен волной, которая несла его вперед, и принялся тайно писать ей любовные записки. Этого он и в молодости не делал, а теперь писал и не мог остановиться. Ему даже пришла в голову безумная мысль, что будь он свободнее, мог бы посетить Марию Федотовну, без риска отравить себе жизнь. Он решил писать письма и Лукреции, чтобы в один прекрасный день найти их и обвинить в обмане, потому что в конце-концов он ее покинет.

Двенадцатое письмо, написанное теперь уже в двух экземплярах, гласило: «Прекрасная, грустная и нежная Дама! Я хотел бы быть яблоком, которое вы едите, чтобы еще раз почувствовать сладость и сочность ваших губ, хотел бы быть родниковой водой, которой вы умываете лицо, шею и ваши белые плечи. Но к сожалению, все это лишь мечты и стремления, ибо, как сказал поэт, — любовь без надежды, что тебя когда-нибудь полюбят, означает вечную боль, которой награждает тебя небо. Ваш покорный слуга Ш.»

Однажды вечером, когда Лукреция задержалась бог знает где, он, вернувшись с работы, перевернул весь дом вверх ногами, в надежде найти какое-нибудь из своих писем. Напрасный труд.

Когда в комнату вошла жена, вид у него был какой-то растерянный, а в руках он держал тряпье.

— Что за кавардак ты устроил?! — всплеснула она руками в изумлении. — Чего ищешь, дорогой?

Он стоял, уставившись на нее и лихорадочно подыскивал ответ.

— Где это ты бродишь так поздно? — опомнившись, напустился он на жену. — И с чего, скажи на милость, ты так вырядилась?

С тех пор, как он и ей написал записки, Лукреция стала тщательнее одеваться, даже помолодела. Более того, начала строить ему глазки, стала необычно жизнерадостной.

— Чего ты такой злой, Фэнуку? Раньше я и позднее приходила, а ты мне ничего не говорил. Уж не взревновал ли, горюшко ты мое?

— И брось эту дурацкую манеру называть меня Фэнуку! — взъярился он.

— Очень жаль, дорогой. Разве забыл, как я тебя называла в молодости? Когда мы только поженились? Тогда тебе нравилось… Не понимаю…

— В молодости… В молодости… Тысячу лет назад… — забормотал себе под нос Штефан Михайлович и поспешил в другую комнату.

Лукреция зашла за ним — халат на плечах, красиво уложенные волосы, сияющее лицо, с которого исчезли все морщинки. Она прошла рядом с ним, обдав его легким и приятным ароматом духов, неожиданно поцеловала его, хихикнула, совсем как девушка, и быстренько прошмыгнула на кухню. Штефан Михайлович в изумлении посмотрел ей вслед и, недоумевая, пожал плечами. Вздохнул тяжело. Ведь он один знал, что скрывается за этим хорошим настроением, — письма! С тех пор, как она начала получать их, она совершенно переменилась. Ночами оба лежали в постели без сна. Ворочались, вздыхали, словно вторя друг другу. Он думал о Марии Федотовне, а когда слышал, как вздыхает и ворочается Лукреция, говорил про себя: «Если бы ты знала, кто тебе пишет, не вздыхала бы, а спала, как и подобает порядочной женщине». А Лукреция пыталась представить себе незнакомца, который пишет ей такие прекрасные, такие сладостные письма. Когда она слышала, как сокрушенно вздыхает Штефан, она думала, замирая от радости: «Он меня ревнует! За версту видно, как ревнует, ибо меня еще можно любить, и напрасно он притворяется, что это не так. Старичок мой дорогой, напрасно ты притворялся все эти годы… А я, дура, верила… Господи, как я была наивна! Он почувствовал, что я что-то скрываю и хочет узнать, что именно. Интересно, как он догадался? А у того, который мне пишет, получается так хорошо, так красиво… Думаю, это какой-нибудь пенсионер. У него руки дрожат. Интересно, почему он выбрал именно меня?.. Он ведь нигде не работает, что же ему еще делать? Все же красиво он поет, черт бы его побрал. А мой-то никогда бы не сообразил мне так написать…»

Штефан Михайлович, слыша, как она ворочается каждую ночь, забеспокоился по-настоящему и думал, не слишком ли он переборщил? С тех пор, как Лукреция стала получать письма, она сделалась более нежной, более ласковой. Что она делает с записками, где их прячет — черт ее знает. Ему не попала в руки ни одна.

…Другой месяц закончился, нужно было делать другой баланс. Когда он решился позвонить Марии Федотовне, час был уже поздний. В бухгалтерии он был один и мог говорить без помех.

— Как идут дела, Мария Федотовна?

— Хорошо, — ответила она оживленно. — Лучше и быть не может.

— Приходите завтра сличительный акт подписать.

— Буду рада вас видеть, — ласково сказала она.

Сердце у Штефана Михайловича сладостно скакнуло, и он осмелел:

— И я хотел бы вас видеть.

— Так приходите прямо сейчас. Я вам кое-что покажу.

— Страшно любопытно, — с нежностью сказал он.