Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Передо мной стояла таким образом альтернатива: либо отпустить Чекалина безнаказанным, либо добыть во чтобы-то ни стало необходимые улики. В те несколько дней, которые оставались в моем распоряжении, дать их мог только обыск квартиры Чекалина. Такое действие было, конечно, законным, но с точки зрения обычного права оно считалось в отношении офицера недопустимым, а потому при безрезультатности грозило большими неприятностями. Решиться на него меня склонила не только полная уверенность в виновности Чекалина, но и еще одно соображение. В числе похищенных и невозвращенных документов была, между прочим, сводка замечаний и наставлений специальной комиссии, ревизовавшей мобилизационные части в полках. Так как Чекалин стремился занять должность заведующего этой частью, то естественно, явилось предположение, что эту сводку, как совершенно ему необходимую, он не уничтожил. Ее-то я и рассчитывал найти в его квартире. Когда я сообщил ему о необходимости обыска, он так растерялся, что вышел на улицу без фуражки.

В одной из двух комнат его небольшой квартиры стоял книжный шкаф. Чекалин сам вынимал и подавал хранившиеся в нем бумаги, я их читал, а присутствовавший офицер складывал просмотренные мною бумаги в сторону. Когда все хранившееся в шкафу, было просмотрено, офицер на несколько минут отлучился и, вернувшись, заметил среди отложенных в сторону бумаг невиданный им конверт. В нем оказалось 8 похищенных документов, в том числе и сводка. При дальнейшем обыске в письменном столе и в коробке под эполетами было найдено еще 6 документов.

Чекалин судился дважды. Первый суд признал его виновным и приговорил к арестантским отделениям⁵⁴. Приговор этот был отменен, но второй суд вынес ему то же наказание. Он его не отбыл, так как в первый день революции, вместе со всеми другими уголовными арестантами, был из тюрьмы выпущен. Пользуясь тем, что все судебные дела, в том числе и его, уличная толпа сожгла, Чекалин подал на меня жалобу, обвиняя в подлогах и, конечно, в шпионаже. Он не рассчитал только, что я сохранил копии всех важнейших протоколов, которыми его виновность и могла быть полностью установлена. Эти копии и спасли меня от возможных неприятностей.

В солнечный октябрьский день 1914-го года, проходя после боя в качестве фотографа-любителя по опушке Августовского леса Сувалкской губернии, я увидел лежавший среди убитых труп офицера. Покрытое запекшейся кровью лицо его мне показалось знакомым. Я нагнулся и узнал в нем поручика Тимофеева, бывшего врага Чекалина. Он лежал с раскинутыми руками и открытым ртом. Какой ничтожной показалась мне в этом грозном безмолвии смерти вся пережитая им человеческая суета.

С результатами произведенного обыска я приехал в Петербург за два дня до истечения поставленного мне семидневного срока. Главный военный прокурор, не имея возможности ознакомиться со всеми обстоятельствами дела, предложил мне присутствовать на приеме его военным министром.

Излагал я свой доклад в форме рассказа и генерал Сухомлинов слушал его с напряженным вниманием, но когда занимательность сюжета была исчерпана, а герой его оказался мною арестованным, генерал язвительно заметил, что прозорливость Шерлока Холмса качество, конечно, очень ценное, но едва ли та мальчишеская выходка, к которой она была мною применена, оправдывала потерю золотого времени, несомненно вредно отразившуюся на движении других следственных дел.

Причину такого по меньшей мере странного взгляда военного министра главный военный прокурор объяснял необходимостью передокладывать все это дело Государю, считавшему поручика Ганса фон Бенке действительным, а не вымышленным шпионом, но самым неприятным была, конечно, перспектива неизбежного обнаружения перед Государем всей необузданности фантазии состоявшего в ведении военного министра конрразведочного отделения.

* * *

Огромная работа по изучению материалов, касавшихся вопросов снабжения армии боевыми припасами и снаряжением, делала для меня предложение войти в состав специальной комиссии мало заманчивым, но согласие свое я все же дал.

Назначение это, однако, не состоялось, между прочим и потому, что весьма скоро против Сухомлинова было возбуждено формальное следствие, которое велось первоклассными юристами: сенатором Кузьминым и обер-прокурором сената сенатором Носовичем.

Во время моих посещений заседаний суда по этому делу в сентябре 1917-го года результаты сенаторского расследования лежали на судейском столе и представляли собой груду, состоявшую не менее чем из 30 или 40 объемистых томов. Передать их содержание даже в самых общих чертах представляется потому совершенно невозможным.

Мне думается, впрочем, что в этом нет и надобности, так как совершенно очевидно, что вина Сухомлинова, как она изложена приговором суда, не могла быть приписана единичному лицу.