Лик войны

Господи! До чего надоел он мне!.. Все тот же мокрый ветер. Поезда нет и, кажется, никогда не будет. Сегодня понедельник, завтра вторник. Что еще сказать? Скучно… Скучно…

«ДУША» ВОЙНЫ

I

Ренэ — единственный сын, баловень m-me де-Бери, старомодной дамы, которая нас смешит своими платьями и буффами времен Второй империи. С младенчества m-me де-Бери берегла сына, как спичку на ветру. Учила по какой-то английской системе, возила на курорты, и вышел Ренэ бледненьким, щуплым. Длинношеий птенчик, на худом личике огромные недоуменные глаза. Мечтатель, нараспев тоненьким голоском читает Мюссэ и Ламартина, товарищей нет, тайно влюблен в m-lle Готуа, пишет сантиментальные элегии. Словом — все, как полагается, и вдруг — война.

Бедный Ренэ в мундире. Еще тоньше шея под синим воротником, еще больше глаза под огромной, слезающей на уши каской. M-me де-Бери даже не плачет, она просто не понимает: Ренэ, ее Ренэ — солдат!.. Она шлет ему в казармы ночные туфли и пульверизатор: там плохой воздух, надо побрызгать «Лесной водой»…

Идут месяцы. Ренэ на фронте. M-me де-Бери с утра до вечера читает газеты, караулит почталиона и все время на часы глядит — будто ждет запоздавшего сына из школы.

Но вот Ренэ приехал в отпуск. Он — все такой же, может быть слегка возмужал да загорел. По-прежнему застенчив, как девушка, и когда мать говорит: «Ты мой красавец», — густо краснеет. Рассказывает о войне: «Тяжело»… Но не жалуется.

— Скоро бошей перебьют.

— Ренэ, но ведь они тоже люди, у них дома матери остались, — вздыхает сантиментально m-me де-Берн.

— Неправда!

Лицо Ренэ вдруг становится резким, беспощадным. Говорит уже не матери, не мне, а в пространство, говорит быстро — будто боится, что не успеет высказать самого главного.

— Я ненавижу их! Вы спросите: за что? Но ведь вы не удивляетесь, что я люблю маму. За что? Не за то, что она красивая, или умная, или добрая, а за то, что она — мама. Или… (Ренэ слегка запнулся) m-lle Готуа. Вы ведь знаете, что любовь слепая, вот и ненависть — слепа. Я их ненавижу за то, что они разрушили Реймс; за то, что они хотят взять Верден; за то, что они его зовут «Вердун». За то, что они немцы. Поняли? Вы, может быть, презираете мою слепоту? Вы знаете, что все равны и прочее? А я не верю вам. Вы тепленький. Вы слишком хорошо видите и поэтому вы слепы. Вы не ошибаетесь — и в этом ваша главная ошибка.

II

Это был молоденький круглолицый румяный англичанин. До войны он занимался живописью и работал над книгой о мастерах треченто. Потом — офицер артиллерист, молчаливо делал свое дело, а на отдыхе смешил товарищей, показывая как перелетает монета из чужого кармана и прочие наивные фокусы, способные увлечь только англичан. Никогда не спорил и газет не читал.

Когда искали добровольцев для «танков» — он пошел одним из первых. Товарищи отговаривали: «Опасно, немцы их ловко потрошат; что за охота издохнуть в этой коробке для омаров?» Не возражал; на прощанье показал, как угадать задуманную карту в колоде.

В апрельское утро возле его «танка» мы сидели, курили трубки и беседовали.

Грозились пушки: мы знали, что через три часа — атака. Но солнце грело спины, и мы — человек пять нас было — увлеклись и спорили, будто встретились в Парижском кафе. О чем? О войне, о колониальной политике Англии и о русской революции, о христианской этике и об оправдании убийства. А он молчал. Только прощаясь, забираясь в чрево своего стального левиафана, отчётливо и громко сказал:

— Hi faut tuer beaucoup de boches.

Назад он не вернулся. Но перед смертью исполнил свое страшное и простое назначение.

III

У речки Урк, близ пыльной дороги, — могила поэта Шарля Пеги. Он был убит утром 5 сентября 1914 г. в первый день Марнской битвы. Солдаты боялись выйти из канавы. Тогда он выскочил, перебежал дорогу и упал. «Поэт Пеги, как жалко!» — рассеянно говорили люди, просмотрев за кофе газетные сообщения. Смысла его смерти не разгадали. Но на последний суд война принесет не только черепа и «оранжевые книги», не только белену ненависти и дурман злобы, а и дивные цветы, которые могли расцвести лишь на поле брани.

Да, конечно, Пеги был слеп, он не видел того, что творилось кругом, но только потому, что видел далекое небо и сокровенное дно человеческой души. Он верил, что Франция подняла меч во имя господне; что она, как древле Иоанна д’Арк, взошла на искупительный костер. Франция палаты депутатов и жадных рантье мнилась ему подвижницей, и в руки с набитым кошельком он вкладывал мученический крест. Смысл войны был для него не в победе, но в жертве. Он надеялся, что в смертный час воскреснет духом земля. Он умер на заре войны и, может быть, это — милосердие судьбы.

IV

Поздно ночью на улице встретился я со своим приятелем, молодым филологом Л.

— Вы в штатском?

— Как видите. И не в отпуску. Я сейчас иду на Лионский вокзал. В два часа ночи поезд на Женеву. Вы не понимаете? Я — дезертир.

Долго шли мы по пустым улицам. Молчали. Только прощаясь, он заговорил: