Лихая година

— Встать, скотина! Запорю! Я из тебя дурь‑то выбью.

И он опять начал хлестать нагайкой Мосея и с размаху бить его сапогом. А Мосей молчал и только судорожно вздрагивал на земле. Из толпы вышел Олёха, подхватил подмышки Мосея, легко поставил его на ноги и отволок к толпе. А он повизгивал сожалительно:

— Пущай, бай… сердце‑то сорвал бы на мне… Людей‑то всех и минул бы…

Пристав вдруг как будто растерялся и начал оправлять свой белый китель. Он вынул револьвер и поднял его над головой. Сказал он спокойно, хоть и строго:

— Вот, глядите: всякому, кто позволит себе противодействовать мне или нападёт на урядников, всажу пулю в лоб. Поняли?

Но в этот момент Иванка Юлёнков, оборванный, опухший, подскочил, как безумный, к приставу и рыдающим голосом закричал, судорожно сжимая и растопыривая пальцы:

— Кто меня обездолил? Кто жизню мою сожрал? Ты! Ты, душегубец!

Должно быть, приставу почудилось, что Юлёнков хочет схватить его за грудь. Он размахнулся и ударил его револьвером по голове. Юлёнков кувырнулся на землю, раскинул в стороны руки и омертвел. В толпе ахнули, завизжали женщины, и все бросились к телу Юлёнкова, позабыв об угрозе станового и не слушая его окрика: «Назад! Урядники, осадить!»

— Убил! — крикнул кто‑то удивлённо, и этот голос подхватили и другие голоса:

— Пристукнул!.. Башку проломил! Мужики! Глядите, убивать нас прискакали… Бей, а то нас перебьют…

Тихон вскинул обе руки вверх и скомандовал:

— Ребята, всем миром на них — отнимем у них стрелялки!.. Для них закона нет.

И толпа как будто ждала этого призыва: из её гущи рванулись несколько человек, за ними бросился на урядников и пристава целый гурт мужиков с кольями, с кулаками наотмашь. Урядники были смяты. Становой попятился и дрожащей рукой тыкал револьвером в разные стороны и хрипел:

— Застрелю! Назад! Стрелять буду!

Но его сбил с ног неожиданно вынырнувший Терентий. Пристав сначала пополз на четвереньках, потом вскочил на ноги и побежал по дороге к дедушкиной избе. Револьвера в его руках уже не было.

А толпа кипела, орала, всасывала в себя урядников и тормошила их, бухая кулаками. Они болтались, как чучела, и их серые лица окоченели от страха, но белки прыгали, как у затравленных волков. Тихон, весь оборванный, всклокоченный, суетился среди бушевавшей толпы, вырывал то одного, то другого урядника и выкидывал его, растерзанного, в сторону. Урядники убегали без оглядки.

— Хватит, ребята! Прогнали полицию и — живёт! Пускай полиция уносит отсюда ноги.

Исай надсадно визжал, налетая на Тихона:

— Как это не надо! Зверей бьют, а они хуже зверей. Отмолотить, чтобы помнили… чтобы за версту народ обегали…

Мне тоже было обидно, что урядников Тихон велел отпустить. Исай негодовал справедливо: их надо было проучить, чтобы не распоряжались в нашем селе, не издевались над людями, которые обречены на голодную смерть и пережили страшный холерный год.

Кузярь уже стоял у самого края крыши, размахивал руками и радостно покрикивал:

— Лупите их, чтобы к нам и носа не показывали!.. Гришку сотского проучите! Эх, удрал, собака! Прыгает длинноногая цапля с саблей…

А Миколька лежал на животе и бил кулаками по доскам. Он подзуживал мужиков и парней залихватскими выкриками.

Толпа обмякла и отхлынула. Урядники сутуло бежали по луке к амбарам. В толпе хохотали, улюлюкали и свистели. Вслед им полетели растоптанные картузы.

Старшина с понятыми вынырнул из‑за церковной ограды и шагал далеко по луке к длинному порядку. Старухи и старики толпились над телом Иванки Юлёнкова, опираясь на клюшки. Мужики возбуждённо переговаривались, победоносно поглядывая на парней, которые бежали за урядниками, и врассыпную возвращались к пожарной.

Тихон поднял руку и крикнул:

— В других сёлах тоже бунтуют!

Отец выскользнул из толпы, подскочил к лошади, схватил её под уздцы и изо всех сил потащил на дорогу, заросшую травой.

Кто‑то язвительно закричал ему вслед:

— Не горюй, Вася, что обчеству не послужил. Может, ещё чистой лозы привезёшь да на счастье сам пороть нас будешь…

Отец надвинул картуз на глаза и начал зло нахлёстывать хворостиной горбатого одра.

Мы с матерью и Катей подошли к нашей избушке раньше отца: с возом ольшевника он застрял в прибрежных россыпях песку и долго, до надсады тормошился там.

Катя впервые встретилась с нами, но как будто совсем не обрадовалась, словно расстались мы с нею только вчера. В бабьей повязке кокошником, длинноносая, она как будто постарела на несколько лет и, казалось, забыла, какой была в девках. Когда мы перешли через речку на нашу сторону вместе с её Яковом, она сердито приказала ему:

— Домой один иди! Мне с невесткой надо покалякать.

Яков засмеялся, сорвал с головы картуз и поклонился ей.

— Будь спокойна, Катерина Фоминична! —И с весёлой гордостью в глазах похвалился перед матерью: — Она у меня хозяйка строгая, нравом своевольная, да зато работница, распорядительница. Даже мои старики стонать перестают: поёт за работой и светится. Как же её не послушаться?

Катя шутливо ударила его ладонью по губам и нарочно грубо прикрикнула:

— Ну, иди, иди, говорок!