Лихие годы (1925–1941): Воспоминания

«Господа! Его Императорское Величество Государь Император Николай Александрович изволил отречься от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. Его Императорское Величество Государь Император Михаил Александрович отрекся в пользу Учредительного Собрания». В это время с шумом ворвались адвокаты: «Какой же у вас революционный митинг, если вы сидите под царскими портретами!» Тут же начали снимать царские портреты. Кудрявцев ушел. Ушел и отец… У себя, однако, в мировом суде, он не позволял снимать портреты: «Да это моя личная комната. Какое вам дело?» Портреты, конечно, все-таки сняли, но на отца начали коситься. Тем более, что благодаря своему характеру он умудрился восстановить против себя бесчисленное количество людей, хотя никому никакого особого зла не сделал. Адвокаты его ненавидели за резко пренебрежительный тон. Журналисты за то, что он бесцеремонно выгонял их, когда они с целью судебного репортажа заходили в мировой суд. Бакинские нефтяники — за его абсолютную неподкупность. Комиссар Временного Правительства (бывший адвокат) — за то, что он перешел ему дорогу у женщин. Его 12 помощников тоже были не в восторге от его суровой требовательности.

Кончилось тем, что Клементьев пришел к отцу и сказал: «Уезжайте! Решено Вас снять с должности как активного контрреволюционера». «Как снять? Судья несменяем!» «Там же сидят теперь не старые сенаторы. К тому же Вас вышлют из Баку. Уезжайте!» «Я и сам чувствую, что уезжать надо. Мне с ними не договориться». На другой день отец уехал в Москву.

Тут начинается новый период в жизни отца — период странствий. Когда пришла советская власть, отец долго не хотел идти на советскую работу. Но голод — не тетка. К тому же — жена, избалованная, беспомощная, не умеющая даже поставить самовар: стала ставить самовар и влила воду в трубу. Что делать? Надо ее кормить. Волей неволей пошел на работу. Выбрал самое беспартийное учреждение — ВСНХ, Высший Совет Народного Хозяйства. Инспектором. Ездить и организовывать хозяйство. Начались его поездки по Руси.

Много было всего. В частности, дважды отец был накануне смерти. И оба раза спасла его мать, что давало ей повод во время семейных ссор кричать: «Если ты живешь, так только благодаря мне!»

Первый раз это было в Саратове. Поехал туда отец на ревизию, конечно, с женой, с которой он не разлучался ни на одну минуту. И остановились они у «тети Жени». У той самой Евгении Федоровны, которая так горячо возражала против выхода замуж старшей сестры за поповича. Сама она вышла замуж за Карабашева — адъютанта Великого Князя Михаила Александровича. Адъютант сделал блестящую карьеру и заканчивал ее в чине генерал-лейтенанта, командующего Саратовским военным округом, когда разразилась революция. Теперь Карабашевы вместе с дочерью Ирой жили в трех комнатах своей бывшей квартиры, а остальную половину занимали латыши-чекисты. Остановившись у Карабашевых, отец не нашел ничего лучшего, как затеять тут же ссору с одним из латышей-чекистов.

«Ну как такой дурак мог быть судьей?» — говорил по этому поводу Карабашев. А отец был совсем не дурак (во всяком случае, намного умнее Карабашева), но вот была в нем какая-то своеобразная удаль. «Плевать мне на все и на всех». Через несколько дней пришли отца арестовывать. Мать бросилась к нему на шею и заявила: «Папочка! Я пойду за тобой». «Что ты, что ты, Надя?» «Нет, я пойду!» И пошла. По дороге отцу удалось ее уговорить вернуться домой, но тут чекисты ее не пустили. «Нет уж, теперь пойдемте!» И привели их в страшную саратовскую чрезвычайку. Посадили его вместе с офицерами. Каждую ночь скрежетали запоры и кого-то уводили на расстрел.

Три месяца продолжалось это заключение, и каждую ночь отец ожидал расстрела. Эти страшные три месяца оставили неизгладимый след в душе отца: ненавидя большевиков лютой ненавистью, он никогда ни с кем, кроме матери, жены, сына и еще 2–3 приятелей, не говорил о политике. Не миновать бы и отцу той нее участи, если бы не мать. Мать скоро выпустили. Она побежала к управляющему ВСНХ саратовской области, непосредственному начальнику отца. «Что Вы, что Вы, — с ужасом сказал он, — это страшный человек. Он шпион». Действительно, латыши подали на отца донос, что он «шпион Скоропадского».

Между тем, мать набрела в местной газете на речь какого-то местного «вождя», председателя губкома. К сожалению, позабыл его фамилию. Это был партийный интеллигент из старых революционеров. Подбегает она к губкому. Стоит у губкома вереница дам, все жены арестованных. Ждут высочайшего выхода. Вот он вышел. Они к нему. «Товарищ, товарищ!» Не обращая на них никакого внимания, он — к извозчику (автомобилей в провинции не было). Важно садится в правительственный фаэтон.